Безумие Гёльдерлина. Жизнь, поделенная надвое - Джорджо Агамбен

Я, ваш преданный сын, Гёльдерлин.

3 июля. Немецкий поэт Вильгельм Вайблингер впервые навещает Гёльдерлина. Он умрет в 1830 году в Риме в возрасте 26 лет, и именно он станет автором первой биографии своего знаменитого современника. Его книгу опубликуют в Лейпциге в 1831 году.

Из дневника Вайблингера: «Уже в Урахе… я получил одно стихотворение этого гениального поэта, Гёльдерлина: его скоро опубликуют Уланд и Шваб, а о его ужасной судьбе я уже знал из рассказов Гауга. Сегодня я навестил его вместе с Вурмом. Мы поднялись по узкой каменной лестнице от берега Неккара, а потом оказались в небольшом закоулке, где стоял добротный дом. Вывеска плотницкой мастерской над дверью подсказала нам, что мы на месте. Пока мы поднимались по лестнице, нам навстречу вышла на редкость миловидная девушка. Не знаю, что именно зачаровало меня в ней, что приковало к ней мой упоенный взгляд (она тем временем спросила, что нам угодно): были то ее большие и яркие глаза, или же черты, придававшие ей сходство с филиппинками, или же ее тончайшая, нежная шея, или юная, такая прелестная грудь, или же вся ее гармонично сложенная фигура. Отвечать нам не пришлось, поскольку в открытую дверь мы разглядели маленькую, пустую комнату с белеными стенами, формой напоминавшую амфитеатр: внутри стоял человек, он запустил одну руку в карман брюк, висевших у него на бедрах, и, обращаясь к нам, рассыпался в комплиментах. Девушка прошептала: «Это он!» Жуткий облик этого человека смутил меня, я подошел и протянул ему рекомендательное письмо от придворного советника (Hofrath) Гауга и верховного советника по финансовым вопросам (Oberfinanzrath) Вайсера. Гёльдерлин положил правую руку на ящик, стоявший у двери, а левую все так же держал в кармане брюк, мокрая от пота рубашка болталась на нем, а его одухотворенные глаза взирали на меня с таким сочувствием и отчаянием, что меня пробрал мороз – до самых костей. Он обратился ко мне, назвав «ваше королевское величество»; прочие же его речи звучали отчасти бессвязно, отчасти понятно, он то и дело переходил на французский. Я стоял перед ним как приговоренный к смерти, язык мой окаменел, в глазах помутилось, и все мое существо наполнил ужас. Ах! Увидеть перед собой самого гениального, самого одухотворенного из людей, самую величественную натуру в ее самом жалком воплощении, разум, который двадцать лет назад так несказанно и волшебно источал полноту своих мыслей, мог заполнить все вокруг, благодаря глубине своего поэтического дарования, а теперь у него не осталось ясного представления ни о чем, даже о самых незначительных вещах – о! Неужели не стоит винить в том Бога? Вурм был поражен так же, как и я, и спросил у поэта, знаком ли он с придворным советником Гаугом. В действительности он прекрасно его знал. Гёльдерлин поклонился, и из пучины невнятных звуков прорвались следующие слова: “Ваше высочество, – продолжал он говорить по-французски, учтиво глядя на нас, – на это я не могу, мне не дозволено отвечать”. Мы безмолвно застыли, девушка предложила нам снова заговорить с ним, а мы все так же стояли на пороге. Он пробормотал: “Я подумываю о том, чтобы стать католиком, ваше королевское величество”. Вурм спросил его, радует ли его происходящее в Греции (одно время Гёльдерлин относился к греческой культуре с самым что ни на есть горячечным восторгом), он снова рассыпался в комплиментах, и среди потока непостижимых слов произнес: “Ваше королевское величество, на это мне не дозволено, я не могу ответить”. Из всего сказанного им осмысленно прозвучал только ответ Вурму: тот заметил, что из комнаты открывается приятный вид на окрестные поля, а он воскликнул: “Да, да, ваше величество, прекрасный, прекрасный!” Потом вышел на середину комнаты, несколько раз поклонился почти до пола и не произнес больше ничего доступного пониманию, разве что: “Ваше королевское величество, королевские высочества”. Мы не могли задержаться дольше и спустя пять минут спешно удалились в комнату плотника. Мы попросили прелестную девушку и ее мать поведать нам обо всем, что случилось, пока он жил у них. Он безумен уже шестнадцать лет, и сейчас ему пятьдесят. Временами он снова частично обретает рассудок; сейчас крик и приступы одолевают его реже, но он все равно не до конца в себе. Вот уже шесть лет он весь день ходит туда-сюда по комнате, бормочет что-то, обращаясь к самому себе, и ничем не занят. По ночам он часто бодрствует и бродит по дому, временами подходит к двери. Обычно он гуляет вместе с плотником и выводит на любом попавшемся под руку клочке бумаги бессмысленные выражения, которые иногда, кажется, все же таят в себе бесконечно диковинный смысл. Он выдал мне сверток с этими записями, и я прочитал метрически правильные, однако совершенно лишенные содержания строки. Я попросил отдать мне один из этих свертков. Стоит заметить, в этих письменах часто звучат пиндаровские интонации. Когда что-то можно понять, он всегда говорит о страданиях, об Эдипе, о Греции. Мы попрощались, и пока мы спускались по лестнице, то снова увидели его через дверной проем – он расхаживал по комнате. По телу пробежала жутковатая дрожь: мне вспомнилось, как дикие двери бродят по клетке туда-сюда, – и мы оторопело направились домой.

Я весь день не мог выкинуть из головы этот ужасающий эпизод. Я беспрестанно думал об этом человеке, Гёльдерлине. Я не мог позабыть и прелестную девушку и с нежностью думал, что еще увижу ее, вернусь снова навестить их всех. В полдень я уехал в Штутгарт, но продолжал грезить о Гёльдерлине и девушке. Она встретилась мне на пути – на лестнице, держа в руке кувшин».

И правда, довольно примечательно, что Вайблингер с удивлением реагирует на титулы, которыми его величает Гёльдерлин, когда сам явился к поэту с рекомендательным письмом от тех, кого представил при помощи официальных именований (придворный советник, верховный советник по финансовым вопросам). Он не может понять, что поэт просто-напросто иронизирует и распространяет этот церемониал на всех окружающих.

6 августа. Вайблингер получает от Уланда экземпляр «Гипериона»: «Этот Гёльдерлин приводит меня в восторг. Боже! Боже! Эти мысли, этот утонченный, возвышенный и чистый разум безумца! Я буду стоять на своем. “Гиперион” полон смыслов, полон мудрости… Гёльдерлин вызывает у меня дрожь. Я нахожу в нем бесконечно много пищи для ума. Он словно разрывает мне грудь, и я чувствую родство с этим великим, упоенным душевным – или гёльдерлиновским