Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

Одни вторые имели право жениться и жить в мире, осуждаемом чистыми, не подчиняясь всем предписаниям эзотерической морали: телесным умерщвлениям, презрением творения, отторжением всех мирских уз.

Святой Бернард Клервосский (цитируемый Раном) мог сказать о катарах, с которыми он, однако, боролся изо всех сил: «Нет, конечно, более христианских проповедей, нежели у них, и их нравы были чисты…»

Данное суждение частично искупает клевету Инквизиции. Но мы удивляемся тому, что сей святой наставник называет «христианской» проповедью ту, которая отрицает несколько фундаментальных догматов Церкви. В отношении чистоты нравов катаров, то мы видели, что она отражала верования, сильно отличающиеся от тех, на которых основывается христианская правоверная мораль. Осуждение плоти, в чем некоторые старались увидеть сегодня христианскую характеристику, в действительности имеет манихейское и «еретическое» происхождение. Ведь здесь важно помнить следующее: «плоть», о которой говорит Святой Апостол Павел, является не физическим телом, но всем естественным человеком – вместе с телом, разумом, свойствами, желаниями и, разумеется, душой.

* * *

Крестовый поход против Альбигойцев, возглавляемый аббатом из Сито, в начале XIII-го столетия разрушил города катаров, спалил в костре их книги, уничтожил и сжег их любившее население, опустошил их святилища и их последнее высокое место замок-храм Монсегюр[34], – наконец, жестоко разгромил высокоразвитую цивилизацию, суровой и тайной душой которой и являлись катары. И тем не менее от этой культуры и ее фундаментальных доктрин мы еще зависим, помимо того, что о ней представляем… (как я надеюсь показать в этой книге).

7. Ересь и поэзия

Следует ли рассматривать трубадуров как «верующих» катарской Церкви и как воспевающих ее ересь?

Этот тезис, названный мной максимой по контрасту с положением, на котором, мне кажется, можно остановиться[35], был выдвинут авантюрными умами, подобными Отто Рану[36], которые, возможно, скомпрометировали его, пытаясь сделать слишком ясным скорее на историческом, нежели на духовном плане. Тем не менее, я знаю мало тех, кто представляет себя по духу раздраженными и возмущенными; и поскольку кажется одинаково сложным отвергать, принимать и доказывать его, не веря ни во что, постольку это связано с самой сущностью проясняемого им феномена: одновременно как исторической и архетипической, так психической и мистической, конкретной и символической или, если угодно, литературной и религиозной.

Данные проблемы, по большому счету, следующие. С одной стороны, катарская ересь и куртуазная любовь развиваются вместе как во времени (XII-е столетие), так и в пространстве (юг Франции)[37]. Разве можно себе представить, что оба движения лишены каких-нибудь связей? Если бы они пребывали без всякого общения, то не оказалось ли это весьма странным? Но, с другой стороны, какую связь можно вообразить между черными катарами, кого аскетизм принуждал избегать всякого контакта с противоположным полом[38] и светлыми трубадурами, как говорят, весельчаками и безумцами, воспевающими любовь, весну, зарю, цветущие сады и Даму?

Весь наш современный рационализм поддерживает ученых-романистов в их единодушном заключении: ничего общего между катарами и трубадурами! Но неуемная интуиция упомянутых мной «авантюристов» отвечает со здравым смыслом: докажите в этом случае, как катары и трубадуры могли бы соседствовать друг с другом каждый день, не зная друг друга, и жить в двух абсолютно непроницаемых мирах посреди великой ментальной революции XII-го столетия!

Отказ понимания одного посредством другого и благодаря тому же движению духа ереси и куртуазной любви, разве не равносилен и отказу от их раздельного понимания?

* * *

Посмотрим же на предположения в пользу нашего тезиса.

Раймонд V, граф Тулузский и сюзерен Лангедока, писал в 1177 году: «Ересь проникла повсюду. Она бросила раздор во все семейства, разделив мужа и жену, сына и отца, невестку и свекровь. Священнослужители сами поддались искушению. Церкви опустели и пришли в упадок… Самые знатные люди моей земли оказались совращенными. Толпа последовала их примеру и предала веру (католическую), из-за чего я не осмеливаюсь и не могу ничего предпринять». Можно ли вообразить себе, что трубадуры жили и пели в этом мире, не заботясь о том, что думали, чувствовали и во что веровали сеньоры, за счет кого они жили? На что возражали, дескать, первые трубадуры появились в Пуату и Лимузене, тогда как средоточие ереси находилось южнее, в графстве Тулузском. Последнее означает забвение того, что ересь в точности нисходила с севера на юг – через Реймс, Орлеан, затем Лимож и Пуату! Поговаривали также, что дворы, чаще всего упоминаемые трубадурами как особо гостеприимные, принадлежали сеньорам, остававшимся правоверными; однако данное наблюдение не всегда точно, – мало ли что можно увидеть! – и больше того, вероятно, сам факт того, что трубадуры их посещали свидетельствует, наоборот, о еретических склонностях этих дворов. Вот начало песни Пейре Видаля:

«Сияет ликованьем мое сердце в столь сладостном, приятном обновлении, в Фанжо твердыне пребывая, что представляется мне Раем; поскольку здесь заключены любовь и радость, как все, что с честью совместимо, и куртуазность в искренности совершенной»

Кто осмелился бы сказать или подумать на мгновение, что эти стихи передают «катарский» отзвук? Но что представляет собой замок Фанжо? Один из материнских домов катаров! Наиболее известный из еретических епископов Гилаберт де Кастр им лично управлял с 1193 года (наша поэма могла иметь датировку около 1190 года), и именно здесь Эсклармонда де Фуа, величайшая Дама ереси, примет consolamentum!

Вторая строфа говорит только о «дамах»:

«Смертельного врага я не имею, кого бы верным другом я не стал, когда бы он заговорил со мной о дамах, тем самым оказав мне честь и прославление. Уж коли я не нахожусь теперь средь них, то, сожалея, вынужден брести иной дорогой, вздыхаю и томлюсь»

Неужели возможно, задастся вопросом читатель, представить себе Пейре Видаля кем-то иным, кроме галантного весельчака и обольстителя богатых дам – тех, кто и составляет его аудиторию? Но продолжение поэмы тревожно. Пейре Видаль перечисляет дома, которые его хорошо принимали, и области, которые, увы он должен покинуть: это замки Лорак, Гэйак, Сэссак и Монреаль; графства Альби и Каркассес, «где рыцари и дамы местные учтивы»; а также и «Госпожу Волчицу, которая меня настолько покорила, что Бог – свидетель с верою моей! Ее улыбки кроткие пребудут в моем сердце!». Итак, мы знаем, что все эти замки являются известными очагами ереси или даже «домами еретиков» (разновидностями монастырей); а упомянутые графства заведомо катарские; и что «Волчица» – это графиня Стефания, называемая la Loba, входившая в сообщество активных еретиков! Поэма, невинно озаглавленная современной антологией «Благодарность за милостивые гостеприимства», тем самым приобретает непредвиденный характер своего рода пастырского послания! Однако я ее перечитываю