Осенние истории. Рассказы русских писателей - Нина Ивановна Петровская

– Вон парк, вон купальня, – говорю я, приподнимаясь, – вон крыша зеленая.

И вижу: Маша на мостике стоит, покрытая большим платком. Ветер открыл его и треплет концы, а она не замечает этого и только смотрит на подъезжающий экипаж.

– Прощайте, – говорит она. – Прощайте…

– Прощай, Маша, прощай, – отвечаю я и думаю: зачем она сюда попала? Ходила куда-нибудь?

– А вон и жердочки, – говорю я себе, боясь пропустить. – Вон они, я и сейчас еще вижу. В последний раз.

Яхонтово

1914

Юрий Слезкин

(1885–1947)

Астры

Как увядающее мило.

Какая прелесть в нем для нас,

Когда, что так цвело и жило,

Теперь так немощно и хило

В последний улыбнется раз.

Ф. Тютчев

C’etait un mal vulgaire et bien connu des hommes

Mais, lorsque nous avons quelque ennui dans le coeur,

Nous nous imagmons, pauvres fous que nous sommes,

Que personne avant nous n’a senti la douleur[4].

A de Musset[5]

I

Наташа и Глаша шли под руку по каштановой аллее, уже желтой и поредевшей.

Наташа – горбатая, с худым бледным лицом, опиралась длинной костлявой рукой на палку, а Глаша несла большой букет астр. Это была их обычная вечерняя прогулка. В конце аллеи, на лужку, возвышался за оградой мраморный крест. Здесь была похоронена их мать. Отец их, тоже умерший, лежал далеко отсюда – в городе, где был губернатором. Они остались одни – две сестры доживать свою скучную жизнь в родовом Замосье. Они решили жить в имении потому, что город их пугал, не привыкших к самостоятельности. Ни одна, ни другая не умели хозяйничать, управляющий их обкрадывал, мужики надували, но все-таки это было насиженное гнездо, и они любили его – должно быть, за те длинные тоскливые вечера, которые проводили здесь.

Они склонились над могилой и долго молчали. Наташа молилась, широко крестясь своей высохшей обезьяньей рукой; Глаша глубоко задумалась. Она была гораздо моложе сестры, красивее ее; ей шел тридцать пятый год. От долгого девичества она несколько высохла, но еще не отвыкла мечтать, и с каждым годом, ведущим ее к старости, – мечты эти становились неопределеннее, но острее.

Каждый год, чаще всего весною, ею овладевал болезненный мистицизм, она точно вспоминала о всех своих прегрешениях и торопилась каяться. Тогда зажигались лампады, читалось Евангелие, надевалось черное платье. Потом неожиданно в один из солнечных дней она вдруг чувствовала себя совершенно холодной к религии; она уходила в лес, долго бродила там и приходила домой хмельная, взволнованная, дикая. Ее серые, всегда грустные глаза загорались, вся она выпрямлялась, а голос ломался на высоких нотах, когда она пела. А пела она очень хорошо.

Сегодня она тоже не могла молиться. Она смотрела перед собою на астры, на мраморный крест. Не все ли равно…

Наташа наконец встала, и они вернулись обратно. Старшая сестра любила читать и размышлять. Она уже давно решила, что для нее не существует личной жизни, что она уродлива и не настолько глупа, чтобы тешить себя невозможным.

Это она вела счета и говорила с управляющим, который ее надувал.

Она любила ходить на могилу матери, и хотя молилась без экстаза, но молитва ее успокаивала, поддерживала в ней ее ровное настроение, убеждала в ее справедливой уверенности о тщете земного.

– Oui, nous avons vecu et nous revivrons, – говорила она сестре, стараясь идти с нею в ногу. – La mort nest pas une porte qui se ferme, cest une portequi souvre[6].

Глаша не возражала – ей было все равно. Она привыкла к французским сентенциям сестры. Наташа имела тайную склонность к литературе, она давно уже начала писать роман, который все никак не могла кончить.

Последнее время у нее ослабели глаза, кроме того, она страдала мигренями, и горб ее, это наказание свыше, исковеркавшее всю ее жизнь, давал теперь себя чувствовать. Она носила его за собою, как те нищенки по дорогам, у которых за спиною висит мешок – все их имущество. Она же носила с собою и день и ночь, многие годы, свое горе, севшее ей на плечи и теперь, когда у ней ослабели ноги, давившее ее своею тяжестью.

Сестры молча поднялись на ступеньки крыльца, уже заброшенного, с пунцовыми листьями винограда, с отсыревшим столом и стертыми скамейками. Они прошли темную залу, наполовину пустую и холодную. Там стояли чинно выровненные по стенам тяжелые красного дерева стулья, стоял рояль и висели потемневшие портреты. Здесь они редко сидели, все свое время проводя в другой комнате, рядом, – в маленькой клетке, обитой сиреневым кретоном, – теплой и уютной.

Иногда только, поздними вечерами, Глаша брала с собой свечу и шла в залу. Там она ставила свечу на крышку рояли и играла, забывая о холоде и о трепещущих по углам тенях, которые в другое время ее пугали.

Время от времени по паркету пробегала озадаченная мышь. Тогда Глаша подбирала под себя ноги и взвизгивала. Наташа, слушавшая ее из сиреневой клетки, тоже вскрикивала и потом говорила:

– Ах, Глашенька, как ты меня напугала! Видит Бог, я умру когда-нибудь от испуга…

Потом просила:

– Сыграй мне что-нибудь из Чайковского.

И Глаша играла из Чайковского, которого они обе любили и называли «наш Чайковский», потому что «все-таки это не парвеню какой-нибудь, в нем так много тонкости и благородства».

Если Глаше играть не хотелось, они обе усаживались в сиреневом будуаре у круглого столика с лампой под большим сиреневым абажуром, Наташа брала свое вышивание «Point lasse»[7] (это было такое же бесконечное вышивание, как и ее роман), а Глаша читала, всегда что-нибудь французское. Из русских авторов они признавали только Тургенева и Апухтина. Но самым любимым был все же француз – Альфред де Мюссе…

Задумавшись – Наташа над своим вязанием, Глаша над книгой – обе сестры смотрели на огонь лампы или прислушивались к визгу ветра за окном и скрипу полов в пустынных комнатах. Так было и сегодня, и так же после долгого молчания Наташа вздохнула и попросила:

– Глашенька, друг мой, если тебе не трудно, прочти мне «La nuit doctobre»[8]… помнишь, как это там хорошо… – Горбунья закрыла глаза и вытянула вперед костлявые руки.

– Помнишь:

C’etait un mal vulgaire et bien connu des hommes

Mais, lorsque nous avons