Осенние истории. Рассказы русских писателей - Нина Ивановна Петровская

– Хорошо, – тихо говорит Маша.

– И теперь ведь ты не боишься меня? Веришь мне?

– Верю, – еще тише говорит Маша.

И я рад этому. Маша совсем поверила мне. Она даже забыла затворить дверь.

– «Я буду приходить сюда каждый день!..» Это тоже сказал мне тот же человек, Маша. У меня весь день такое радостное чувство, какое и сейчас, когда я так трогаю и целую у тебя вот здесь, плечо.

Я на минутку зажмурил глаза и ясно, как живые, увидел золотые листья на опушке, завитки женских волос около шеи, родинку и черный бархат кофточки на полном и круглом женском плече.

Я провожу щекой по плечу Маши и думаю об этих завитках, о черном бархате и о золотых листьях на опушке.

– А кто сказал эти слова?..

– Какие, Маша?

– Да вот те, что вы говорили…

И я чувствую, что Маша не решается их выговорить и почему-то смущена и жалка, говоря это.

– Я знаю, кто это сказал, – говорит она, как будто сделав усилие.

– Вот здесь у тебя так же нежно, как у того человека, – говорю я Маше.

Она, притихнув, молчит.

– А вот ты, Маша, и любишь брата и боишься; разве так бывает? – спрашиваю я.

Маша ничего не говорит. Она только взяла мою руку и смущенно гладит ее.

– Тебе очень скучно и одиноко, когда он уезжает?

Маша опять молчит и вдруг, вместо ответа, обнимает меня левой рукой и в первый раз целует меня и в голову, и в глаза. И я чувствую, что она плачет и не может сдержать слез.

– Маша, милая! Что ты? – говорю я в тревоге.

– Ничего, ничего, – говорит Маша, стараясь улыбнуться, – это сейчас пройдет.

А уже рассвет, и надо идти.

– Ну, Маша, я пойду, – говорю я, – ночь-то прошла уж.

Маша не отвечает и, сидя на постели в тонкой сорочке, тихо и нежно целует меня и в голову, и в глаза, и в щеки, так что мне и смешно, и щекотно.

VIII

Звенят бубенчики.

– Едет! Наконец-то! – кричу я Маше, которая достает что-то ложкой из стеклянной банки.

Маша роняет ложку в банку и бледнеет.

Это от неожиданности.

Маша вышла встретить его и скоро ушла куда-то. Она сегодня бледная какая-то.

Вечером, я видел, брат заходил к ней в комнатку и сказал ей что-то тихонько, а Маша вся побледнела и крепко закусила губы.

* * *

– Маша, я пойду немного пройдусь; где же брат? – говорю я и снимаю с гвоздика ружье.

Маша поднимает голову от работы и смотрит на меня долго-долго и печально.

– Вы туда пойдете? – говорит она чуть слышно.

Я иду и, оглянувшись на повороте в опушку, вижу, что Маша стоит у двери и печально смотрит мне вслед.

* * *

Меж старыми липами за садовой оградой, где насыпались желтые листья, мелькает платье.

Сердце бьется вдвое сильней, а щеки горят от осенней крепкой свежести.

– Куда это брат ездил? – говорит Ольга.

Она даже задержала дыхание и ждет моего ответа.

– На охоту, – говорю я. – Здравствуйте.

Она перевела дух, как будто от быстрой ходьбы или от волнения.

– Здравствуйте, милый друг.

Я беру ее под руку, мы идем на опушку и садимся под березкой.

Но я не понимаю Ольги. Видит Бог, что не понимаю. И это мучительно. Иногда она ласкает мои волосы, гладит их рукой и задумчиво говорит:

– Как все проходит… все!..

Иногда возьмет руками мою голову, повернет к себе и долго, долго смотрит в глаза, как будто что-то сравнивая, и когда я подниму их на нее, она печально улыбнется мне и скажет:

– А глаза – голубые…

И отчего у нее в словах сквозит какая-то тоска? А сквозь тоску такая нежность, что хочется закрыть глаза и забыть все, все.

Но, когда я, обняв ее, хочу тихонько привлечь к себе, Ольга печально, как будто от всей души сожалея, что может этим обидеть меня и сделать мне больно, тихонько отведет мою руку.

– Ты не любишь меня, – говорю я.

– Милый, милый мой! – говорит она в порыве нежности и сожаления о том, что я что-то совсем не так понимаю.

Это ей больно. И не знает она, как с этим быть.

– Я люблю тебя, люблю тебя, мой мальчик, – повторяет она с силой и приближает свое лицо ко мне так близко, что я слышу тонкий запах ее волос.

– Глаза мои милые, – говорит она тихо и печально. – Голубые.

Сладкий туман начинается у меня от сердца, идет и разливается по всему телу.

– Если б я могла тебе объяснить!.. Если б я могла тебе рассказать… – говорит она. – Нет, не надо, пусть будет так, как есть… Только пообещай мне, дай мне слово, что не будешь меня трогать, как… сейчас ты хотел. Позволь мне ласкать твои волосы, смотреть тебе в глаза, в голубые, целовать их. Но ты будь совсем спокоен. Совсем, совсем. Обещаешь?

И я обещаю ей все. И чувствую, как впервые ее губы касаются моих глаз.

И я говорю в забытье:

– Как хорошо… Ну, еще, еще.

Голова моя лежит у нее на коленях, она, склонившись надо мной, целует меня еще и еще.

– Я всегда буду помнить тебя, мою невинную встречу. Я навсегда сохраню память о ней. Ты ведь никого не заставишь страдать? Не так, как другие… – говорит она со странным выражением напряженности, приближая ко мне свое лицо. – И не презирал бы ты человека, который не имеет силы быть настолько внутренне гордым (о, наружно он горд!), чтобы не думать о тех, кто забыл про него, чтобы не искать страстно, до боли каждый намек на него, каждое сходство.

Грудь ее взволновалась, быстро поднимается и опускается.

– Ты о ком говоришь? – спрашиваю я. – О каком человеке?

Ольга молча смотрит на меня несколько времени.

– О… кузине моей Анюте, – говорит она наконец и почему-то, охладев, сейчас же встает. – Надо идти, ночь.

– Прощай, – говорю я и приближаю свое лицо к ней.

Она, не понимая, как-то отчужденно смотрит на меня.

– Можно? – тихо говорю я.

Она молча подставляет мне свои глаза.

– Почему не губы? Почему? – говорю я.

– Потому что это будет уже… не то, – говорит Ольга.

Она смотрит на меня и, показывая на мою руку, говорит:

– Отчего она у тебя так дрожит?

– Я не знаю, – говорю я и сам смотрю на руку.

– Да, правда, дрожит, – говорю я удивленно.

Глаза Ольги сквозь улыбку наполняются слезами, она, вдруг порывисто