Осенние истории. Рассказы русских писателей - Нина Ивановна Петровская

Все это она говорила гладко, хорошо, местами с чувством, глядя ему в глаза и читая в них искреннее, теплое сожаление. Она ждала слова, но он молчал… молчал. Молчание длилось долго и становилось мучительным. Слезы теснили ей грудь. Ей становилось душно, а он все молчал…

– Иван Сергеевич… Ваня… – робко, тихо начала она.

Он вздрогнул.

– Поздно, уже час, вы сказали, что живете так далеко.

Растерянная, испуганная, она встала.

– Я думала… я надеялась… ведь я говорю вам…

– Да, знаю, мы, конечно, еще увидимся с вами, но знаете, за эти два года у меня образовалась чисто старо-холостяцкая привычка: я всегда в 12 часов уже в кровати.

По мере того как он говорил, она бледнела, зрачки ее расширились; она не знала, как понимать его слова, что делать теперь, как держаться, а он уже глядел на нее просто, твердо и держал в руке ее тальму, которую она сняла, когда села за стол.

Она вышла в прихожую, надела пальто, он отпер входную дверь, и все так же машинально, как во сне, она вышла, сказав ему «до свидания», и слышала, как за нею заперлась дверь, щелкнул ключ и лязгнул дверной крюк.

Иван Сергеевич вошел обратно в кабинет и остановился на пороге. Теперь все случившееся казалось ему сном, но сон этот подействовал на него благодетельно; он чувствовал, что кошмар кончен, чары разрушены. Он проснулся, и жизнь живительной, обновляющей струей входила снова в его потрясенный организм.

Два года он страдал невыносимо, эту женщину судьба вырвала из его рук внезапно, в самый разгар любви и страсти. Если бы она скоропостижно умерла на его руках, под его поцелуями, он был бы менее несчастен, менее потрясен; но потерять ее живую, отдать самому в руки другого, отказаться сразу от всего, во что верил, проклясть все, чему молился, – это было что-то ужасное, непостижимое… Мозг его был парализован, смысл жизни потерян…

Первое время он ждал, что она вернется; он готов был все простить ей, всему поверить, он даже стал сомневаться в том поцелуе, который видел… Потом он долго жил слухами о ней, тайными встречами с ней. Вопрос о том: «За что?» – не давал ему покоя; он ломал себе голову и не мог добиться причины. Иногда ему страшно хотелось пробраться к ней и умолять ее, чтобы она только объяснила ему, отчего она изменила ему, – за что? Потому что измены – так, без всякого повода, безумной бравады, мгновенного физического каприза он не мог понять.

Затем, когда он узнал о рождении ребенка, он снова затосковал; ему казалась измена ее чисто патологическим явлением: природа в ней требовала удовлетворения материнскому инстинкту. Два года его страстные ласки оставались бесплодны – и она перешла в объятия другого. Потом он надолго потерял ее из виду. И вот теперь она явилась к нему, и в ее глазах – позор, в интонации ее голоса он, как в открытой книге, прочел эти два года, проведенные ею «на свободе». Он понял, что чувство его отболело, рана закрылась и что она – чужая ему. Та мистическая связь, которая хранилась между ним и ею, – разлука, вдруг исчезла, та память страсти, которой горело его тело, ослабла сразу, как только он понял, что преграды больше между ними нет и что сегодня же, сейчас же она снова могла бы принадлежать ему, как принадлежала другому.

Словом, все внезапное, страшное, раздутое потрясенными нервами, связанное страданием ревности и неизжитой еще страсти, вдруг стало простым, пошлым эпизодом из жизни безустойной, цинично смелой женщины.

И он понял одно: простить можно, но забыть нельзя!

Машинально он подошел к окну и глядел в него сквозь тяжелую портьеру, как будто мог что-нибудь разглядеть. Напряженные нервы обострили все его чувства; ему казалось, что он слышит, как на улице воет и бьется ветер, как, набрав сырой изморози, бросает ею, как горстью песку, в зеркальные стекла, и вдруг, ясно, как наяву, перед ним развернулась перспектива длинной улицы, ряд тускло сквозь непогоду мерцающих фонарей и тонкая женская фигура; высокий каракулевый воротник высоко поднят, над ним густой узел пепельно-светлых волос и два крыла Меркурия, как бы уносящих эту женщину туда, в беспросветную даль…

Жалость страшной болью сжала ему грудь, зубы стиснулись, и слезы одна за другой покатились на густую бороду, и все-таки всем существом своим он понимал, что не может вернуть ее, как не могут вернуться к нему иллюзия и вера.

1896

Пантелеймон Романов

(1884–1838)

Осень

П. С. Бутовой

I

Опушки желтеют. И листья с тихим печальным шелестом опадают на свежезеленые озими, на грязь разъезженной лесной дороги.

Брат – в своей бараньей охотничьей шапке, похожий на черкеса, – стоит на дворе и поглядывает то на небо, то на собак. Покручивая свесившийся вниз черный ус, он оценивает охотничье утро.

Оно – самое лучшее. Небо ровно-серое, однообразно-унылое. В воздухе тепло и тихо. От леса пахнет только что свалившейся вянущей листвой и тонкой сыростью осеннего утреннего тумана.

– Славно! начинать можно!

Брат бодро хлопает плетью и повертывается к Маше. Черные глаза его весело блестят. А она стоит у столбика черного крыльца, покрывшись большим платком, и следит за каждым его движением.

Лицо Маши из-под накинутого на голову платка кажется таким печальным и милым в своем тревожно-внимательном выражении, с каким она смотрит то на брата, то на небо.

Маша уж знает, что теперь он забудет о ней.

Пришла осень, и на поля опустились утренние туманы. Лес по-осеннему стал грустно-неподвижен. Поля молчат… И все молчит. Изредка только выскочит на опушку заяц, приложив ухо, и опять уйдет в лес, осторожно зашуршав листьями.

Собаки, почуяв свою охотничью пору, каждое утро визжат у крыльца и просятся в поля, среди которых затерялся хутор. Он весь спрятался в деревьях, только белая труба да окна с белыми рамами до половины глядят из-за густой, еще зеленой сирени.

Брат, сдвинув шапку назад и взяв собак на свору, уедет теперь на целую неделю, а Маша будет сидеть в своей комнате у окна с березой, терпеливо ждать и, наклонившись, шить что-нибудь.

Будут долгие осенние вечера. Ветер холодный на дворе будет шуметь. Облака черные, осенние будут идти. А ночи станут темные и холодные…

II

Уехал. Бубенчики уж едва слышны. Маша все стоит на