Осенние истории. Рассказы русских писателей - Нина Ивановна Петровская

«Ну, чего ей смотреть, – думаю я, – ведь он уж мостик переехал и его не видно совсем. Точно она одна здесь остается!»

Мне что-то обидно, и я, надев свою курточку, ухожу один бродить по опушкам.

Прислушиваюсь к осенней тишине леса, к пышному шороху нежно-золотой листвы, которая закрыла редкую, сухую лесную траву. И говорю тихонько:

– Осень пришла.

Все опадает. Все уныло – и в лесу, и в опустевших убранных полях.

Ветер передувает по дорожкам опавшие листья и кружит их.

Есть в этом что-то бесконечно грустное, и хочется присесть где-нибудь на бугорке и смотреть на усадьбы. В особенности вон на ту, что внизу, в парке, за прудом, и с зеленой крышей. Я все чего-то жду, когда прихожу сюда, на откос, и смотрю на нее, запахнув поплотнее от ветра курточку.

Вижу я отсюда запертую теперь к осени купальню, обтянутую парусиной, скамеечку в аллее и даже березовые жердочки, положенные от парка через ручей.

А кажется мне, что и эта осень пройдет для меня так же бесследно, как всегда, как все… И становится грустно и досадно.

И чего так разрядились эти осины? Совсем багряные! Ведь все равно это так пройдет. Облетят листья… Облетят, а все чего-то ждешь. И тысяча различных мыслей приходит мне в голову, таких хороших и грустных, как эта унылая красота умирания, как эти опустевшие и побуревшие от дождей бесконечные поля.

Если мне дома грустно и одиноко, то ведь могу же я сюда приходить! И я прихожу, сажусь на пенек и, подперши щеку рукой, смотрю на ту усадьбу.

Видел я один раз там чье-то женское платье и белый шарф, который носят молодые женщины.

Платье мелькнуло и скрылось за деревьями; а я с забившимся сердцем вскочил и ждал чего-то.

Чего ж я ждал? Конечно, ждать нечего. Нечего, а все-таки сидишь и думаешь об этом платье и белом шарфе.

«Что ж, – думаю я, – бывают всякие случайности. Вот я здесь. И вот береза у меня на дороге. Разве думал я, что встречу ее когда-нибудь. Так и это. Все может быть, все может случиться. Хоть и скоро мне ехать отсюда. Быть может, никогда, никогда не увижу я больше ни белого шарфа, ни того с подгнившими перилами мостика, через который я поеду отсюда, ни тех жердочек березовых».

III

Мы одни с Машей на хуторе. Вечер холодный, темный. Совсем по-осеннему. Хочется зажечь поскорее лампу и сидеть около огонька. Окна слезятся и дрожат от ветра. А печи не топлены.

Маша только что пришла со двора, и щеки у нее холодные, свеже-розовые, а глаза темные и блестят. Так всегда бывает с холода. От нее пахнет свежестью и осенью. Она в светленькой кофточке с перламутровыми пуговичками и в беленьком платочке.

Маша сидит в своей комнате у окна с лампой на рабочем столе и, наклонившись, шьет. На этом столе все мне знакомо: и подушечка с воткнутыми в нее иголками и булавками, и зашитый кирпич, и слабые, размоловшиеся на винте, ножницы.

Я хожу по комнате, прислушиваюсь к шуму осеннего ветра за окном, изредка взглядываю на Машу и все думаю о том белом шарфе.

– Маша, у тебя щеки розовые, – говорю я.

– Это с холода, – говорит Маша.

Да, вон дело-то куда пошло; щеки уж стали розоветь с холода.

Я опять хожу от окна до шкафа и думаю об осени.

Нагонит она, пожалуй, морозов. Не удержатся тогда листья на деревьях, облетят все. И те, багряные.

– А кто живет в этой усадьбе с парком, за прудом? Это вот где жердочки.

– Помещица одна молодая, – говорит Маша. – Почему вы спрашиваете?

– Так, Маша, просто пришло в голову, – говорю я и иду к ней.

Мы сидим вместе. Ветер осенний шумит. Лампа отражается в темном стекле.

В Маше есть какая-то милая целомудренная простота и задушевность. Она сейчас накинула на плечи свой теплый платок, и так хорошо от ее присутствия, от ее домашнего теплого платка на плечах.

– Хорошо так? – говорит она мне просто и доверчиво.

Она держит на коленях узор и издали любуется работой.

Я подхожу к ней и, чтоб лучше рассмотреть, наклоняюсь к работе. Наши головы совсем близко друг от друга.

– А как ее зовут? – спрашиваю я.

– Кого? – говорит Маша и, сейчас же вспомнив, спокойно говорит: – Ольга… Николаевна, кажется.

Скоро Маша ложится спать, огонь у нее в комнате гаснет, дверь тихонько изнутри притворяется, и я слышу легкий скрип деревянной кровати. Я почему-то с волнением прислушиваюсь к этому скрипу и, забывшись, зачем-то повторяю:

– Ольга…

IV

Так вот оно какое платье-то, вот он какой белый шарф-то!

Я сейчас стою здесь, на откосе, смотрю на примятую, редкую, сухую траву, где мы сидели только что, на жердочки вдали, через которые я проводил ее, и не хочется мне уходить отсюда.

Вот и встреча, хоть и нечаянно. И совсем просто, так что нечего об этом и рассказывать.

Ей 28 лет. Столько же, сколько и Маше. У нее бархатная кофточка и полная молодая грудь, глаза глубокие, напряженные, и около губ родинка.

Есть у нее какая-то тоска. О чем – не могу понять.

Как будто ранена ее душа чем-то глубоко. И рана эта болит, когда что-нибудь напомнит ей, что-нибудь вернет ее к какому-то ее прошлому счастью.

И часто, глядя на ее устремленные куда-то вдаль печальные глаза, хочется мне узнать о ее печали и сказать ей что-нибудь или утешить.

Не знаю в чем, а есть какое-то сходство у нее с Машей. Да, должно быть, в том, что обе они молодые женщины и в них обеих есть то неуловимое, нежно женское, чего мне так хочется осенью.

И думаю я: что ж ее так поразило, когда она увидела меня и узнала, что я брат их соседа? Она почему-то смотрела на меня несколько времени неподвижно.

– Так вот как… – сказала она, покраснев, и прибавила: – Это так неожиданно. Вы чем-то очень, очень похожи на своего брата, но в то же время вы совсем другой… Покажите мне ваши глаза, – сказала она вдруг.

Я повернул к ней лицо, а она долго глядела мне в глаза.

– А глаза голубые, – говорит она задумчиво.

«О чем-то она тоскует, – думаю я, – не стала бы она так смотреть».

И теперь на тысячу ладов представляю я себе ее глаза, ее полную женскую грудь и тонкую цепочку на открытой шее, под завитками волос.

«Надо идти, – говорю я