Осенние истории. Рассказы русских писателей - Нина Ивановна Петровская

Потом свет опять погас, и светлая ночь прильнула к окну. В комнату заглянула ветвь мушмулы с дремлющей на ней синичкой. Вера Павловна поднялась с дивана и неслышно скользнула в соседнюю, Анину комнату, оставив его одного.

Он прижал руки к груди и весь обратился в слух, следуя за шорохом ее быстрого бега на цыпочках за стеною.

Вот она приблизилась к окну, слегка зацепив в темноте платьем за край стола. Вот отстранила рукой темную занавеску и осторожно, боясь вспугнуть тишину, приоткрыла окно в еще темный, непроснувшийся сад.

Напев дождя ворвался в дом.

Что теперь делать? Уйти? Или остаться? Пойти ли за нею и послушать, как бьется ее захлебнувшееся радостью сердце? Или навек попрощаться с этим домом и никогда не показываться ей на глаза?

Но куда и зачем уходить от счастья, найденного так неожиданно, как находят клады? А может быть, она не захотела оставить его у себя и, убежав в другую комнату, подсказала, что и ему следует удалиться, ибо то, что произошло, было делом случая, не имеющего права на повторение?

Но стоило ему задать себе этот вопрос, как он почувствовал, что никуда не уйдет, не может, не должен уйти, что такие случаи для того и существуют в жизни, чтобы оставаться в ней навсегда.

Он тоже раскрыл окно, но не выглянул, а остался в тени гардины. Прохожий дождь, хлопотливо постукивая капелью, заканчивал свою предрассветную работу. На востоке, за садом, уже яснело.

Произошло что-то такое большое, что не вмещалось в ночи, а требовало всей жизни. Устюжанинов подтянулся на руках на подоконник и соскочил в сад, оглядываясь на окно Аниной комнаты.

Она стояла, закутавшись гардиной, и только одно ее взволнованное лицо рисовалось в квадрате окна.

– Ты куда? – далеко слышным шепотом спросила она и улыбнулась.

Он понял – что за нелепость уходить! Вся жизнь здесь, в ее руках.

– Помечтать!

– Без меня? Один? – в голосе ее был шутливый упрек.

– Иди ко мне, – сказал он, – встретим утро.

Она быстро сбросила с плеч гардину, но остановилась в нерешительности.

Сейчас, когда было светлее, чем ей хотелось, неясный стыд невольно охватил ее и задержал у окна. Ей не хотелось бы выглядеть смешной. Может быть, ее уставшее лицо требовало отдыха в темноте?

Ведь только молодости простительна небрежность… Ну а любви разве не простительна?

Разве этот немолодой, далеко не изящный человек, с грубоватым лицом и огромного размера улыбкой, занявшей все его лицо, хотевшее быть серьезным, – разве он не самый близкий на свете?

И разве он не прекрасен уже тем, что близок ей, что принадлежит ей, что нужен ей, как и она ему?

– Скорее, – повторил он, следя за тем, как она задумалась. – Сейчас рассветет. Иди же!

Она вскочила на подоконник и озорно, по-девичьи, блеснув ногами в воздухе, побежала ему навстречу, доверчиво давая разглядывать и лицо, и свою фигуру, и свою полную покорность счастью.

– Ну, как же мы будем теперь, как? – тихо спросила она, прижавшись к нему. – Ах, это до того стыдно… Ведь Аня уже взрослая девушка!..

Он, не в силах произнести ни слова, молча гладил ее волосы.

– Ах, да не в этом дело… Но как же теперь с твоей комнатой? – шептала она, пробуя вернуться к дневным заботам. – Может, ты теперь не захочешь меняться? – тихо смеялась она. – А ты будешь любить ее, правда?.. Не комнату, а Аню… Да?

– Нас теперь трое, – сказал он. – Ты слышишь? Трое. Огромная семья… Мы с тобой останемся, а Аня уедет, будет жить у меня.

– Но я должна буду ее проводить… Заодно посмотрю, как ты жил…

– А я буду у тебя хозяйствовать и скучать…

– А книги твои – ты их оставишь там? Или привезешь?

– Книги? Надо бы Ане оставить… Как ты думаешь?

– Я думаю, лучше оставить ей. Тебе не жаль?

Тихонько капало с дерева на гравий, будто кто-то прыгал вдали по лужам. Зашевелились деревья. Птицы раскачивали их ветви, и деревья шумно отряхивались, как куры после дождя.

Багряно-желтые и рдяные румянцы сада сияли, будто солнце уже давно взошло. Лимонно-желтые листья, рассеянные по аллеям, были похожи на задремавших солнечных зайчиков. Легкий ветер красиво перегонял их с места на место.

А на востоке, в узкую розовую прорезь, будто сделанную острым ножом на серо-мглистой мякоти облачного неба, бил яркий, резкий, торжествующий свет.

Он был полон цветения и окрашен в пронзительные краски, каких не бывает ни весной, ни летом. Он был оголен, как вынутый из ножен меч.

Они стояли лицом к заре. Она сначала коснулась их ног, скользнула по фигурам и потом быстрым движением обдала их лица мимолетным румянцем, точно смутив.

День начинался чистый и солнечный, как всегда в середине осени, известной в наших местах своим постоянством.

1947

Надежда Лухманова

(1844–1907)

Один

Осенняя ночь, – холодная, хмурая, полная невыплаканного горя, – кралась по нему и медленно длинными, грустными сумерками обволакивала город. По небу неслись бугристые темные тучи, догоняли друг друга, сливались, таяли и снова, разорвавшись на клочки, летели в неведомую даль. Маленькие, бледные звезды глядели на землю, мигая, как выцветшие, усталые от бессонных ночей глаза. Сухой, холодный ветер гнался за прохожими, карикатурные тени которых резкими, черными штрихами рисовало электричество по широким тротуарам. На Думе гармонично и гулко часы пробили одиннадцать.

На углу Большой Морской, в роскошной квартире Ивана Сергеевича Палубнева, кабинетные часы тоже пробили одиннадцать и разбудили от глубокой дремы хозяина, сидевшего в кресле перед полупотухшим камином. Иван Сергеевич машинально протянул руку, взял щипцы и хлопнул ими по груде каменного угля. Столб мелких искр метнулся вверх, и на минуту яркое пламя снова охватило маленький костер. В большой квартире было тихо до жуткости: сегодня, на какие-то именины, Палубнев отпустил и своего лакея Якова, и жену его Пелагею.

Громадный кабинет, освещенный одною электрической лампочкой под зеленым абажуром, горевшей над письменным столом, тонул в густой темноте. Диван и массивные кресла, обитые старинной кордуанской кожей, с вытисненным на высоких спинках львом св. Марка с двенадцатиконечным крестом в лапах, казались сами какими-то угрюмыми, бесформенными чудовищами. Тяжелые столы, заваленные бюстами, бронзовыми группами и альбомами, темные бархатные портьеры, этажерки, столики, темный персидский ковер придавали тяжелую, несколько мрачную роскошь кабинету.

Иван Сергеевич встал с кресла, потянулся и, заложив за спину руки, стал ходить по комнате.

Почти громадный рост, сутуловатые плечи, тяжелая поступь, густые, непокорно-волнистые волосы, спущенные вниз темно-русые усы по