Осенние истории. Рассказы русских писателей - Нина Ивановна Петровская

Он ответил, усмехнувшись:

– Теми же словами мне пятнадцать лет подряд твердила моя бабушка.

Она покраснела, подумав, что он опять на что-то намекает:

– Я ведь не виновата, что не встретила тебя раньше и не могла отдать тебе моей молодости, – тихо проговорила она.

– Да я совсем не о том, – он поморщился.

– Я знаю, – упрямо и жалко сказала гостья.

– Перестань. Подойди ко мне поближе.

– Вот же я.

– Еще ближе. – Он обнял ее и поцеловал.

– Ты жестокий, – проговорила она.

– Что ж из этого? За то ты любишь меня, – возразил он, откровенно улыбаясь и показывая свои крепкие здоровые зубы.

– Да. Я тебя люблю. Я тебя люблю.

– Знаешь, мне в тебе не нравится…

– Что тебе во мне не нравится? – испуганно спросила гостья и даже опустила руки.

– Как ты испугалась, – заметил он, довольный.

– Я? Нет… – Она потупилась.

– Конечно. Ты покраснела.

– Потому что я хочу быть для тебя как можно лучше.

– Я понимаю. Это и нужно.

Она стояла с опущенной головой и переспросила:

– Что тебе не нравится?

– Ты слишком… серьезная. Ты на все как-то серьезно смотришь. Это – ну, иногда просто скучно. Я понимаю, что могут быть минуты раздумья, но – нет, мне это положительно не нравится. Что? Почему ты молчишь?

Она ловила каждое его слово и помимо воли запоминала его.

– Я постараюсь, – ответила она.

Он продолжал, расхаживая по комнате:

– Я бы хотел, чтобы ты была веселой, беззаботной, шалила. Вот именно: ты не умеешь шалить.

– Научи меня, – проговорила она и взглянула на него.

– Это само должно явиться. У меня в прошлом году была подруга; она называла меня: мой бычок.

– Почему? – спросила она, закашлявшись. Этим кашлем она хотела скрыть ревность, которая являлась каждый раз, когда он говорил о женщинах.

– Не знаю. Ха-ха.

– Но это совсем не умно, – обиделась она на него.

– Зато здорово, – со смехом ответил хозяин.

– Мой бычок? – брезгливо повторила она.

– Да.

– Она, верно, была моложе моего? – спросила она, помолчав.

– Опять. Перестань. Это скучно.

– Не сердись, не сердись, милый. Я больше не буду. Но ты все-таки меня любишь? – спрашивала она, обнимая и ласкаясь к нему.

– Конечно, – ответил он и незаметно зевнул.

– Это – главное.

– Наконец ты поняла, – сказал он, усаживаясь.

– Я потому грустная… Нет, ты опять рассердишься.

– Говори.

– Нет, нет, – твердила гостья.

– Я не люблю недомолвок, – хмурясь, проговорил он.

Она испугалась, что он опять рассердится, и быстро проговорила:

– Мне кажется, что в наших отношениях что-то потеряно. Какая-то свежесть ушла… какая-то… я не знаю, мне так кажется.

– Сентиментальность, – отозвался он.

– Я мечтала, что будет не так, мы будем друзьями. Но все равно, и так хорошо, мой… бычок.

Он стал подробно объяснять. Она слушала и угодливо кивала головой.

– Видишь ли, я считаю, что любовь выше всего. Это самое важное в жизни. Я, конечно, говорю не о мелкой, пошлой любви. Но настоящая страсть, голая страсть, она возвышает человека, облагораживает его душу и расширяет его умственный кругозор. Поэтому если ты когда-нибудь изменишь мне – слышишь, – если ты когда-нибудь изменишь мне, то это будет непростительный грех перед природой и перед вселенной. Чему ты смеешься?

– Мне смешно, – сказала она, искренно улыбаясь.

– Когда я говорю серьезно, мне кажется очень странным смеяться, – обидчиво и наставительно проговорил он.

– Милый мой мальчик, я смеюсь потому, что ты можешь подумать, будто я когда-нибудь тебе изменю.

Он был доволен таким оборотом.

– Гм… Так. А я думал… – бормотал он.

– Как же я изменю? Для чего? Мне смешно даже слышать это.

– Ты сегодня придешь вечером? – вдруг спросил он, заглядывая ей в глаза.

– Сегодня я не могу. – Она потупилась и повторила несмело: – Не могу.

– А я хочу, чтобы ты сегодня пришла.

– Муж уходит, и ребенок останется один, – объяснила она виновато.

– Докажи, что я тебе дороже ребенка.

Он встал и, оправив цветную жилетку, стал ходить по комнате.

– Зачем ты мучаешь меня? Я едва вырвалась на минуту.

– Я хочу, – повторил он твердо и упрямо.

– Хорошо, я приду, – покорно сказала она, и – странно – тотчас же ей сделалось легко.

– Ты все-таки славный коллега, – довольный, проговорил хозяин, потрепав ее снисходительно по щеке, – коллега, рубаха-парень.

– А теперь отпусти меня, – попросила она.

– Отпустить тебя?

– Прошу тебя. Я вечером приду. Меня ждут дома. Я сказала, что…

Через час она действительно ушла.

Одна из тачек на повороте хитро изломанных досок опрокинулась, и кирпичи с тяжелым мертвым стуком упали. Мужик с больным опухшим лицом скверно выругался. Двое подошли и стали помогать. На загорелые, грязные растрескавшиеся пальцы они надели огромные кожаные продранные рукавицы. Мужик с багром, пользуясь отдыхом, курил. Его дикие, нечесаные волосы смешались с розовой пылью кирпичей. На морды лошадей, запряженных в громоздкие возы, были напялены мешки с кормом. Это очень походило на те рукавицы, какие теперь были у мужиков.

Люди, лошади и заготовленные возы все вместе как бы были в заговоре против этой живой тучной беременной кирпичами многотысячепудовой барки, осевшей у чужого берега, в загадочной воде.

III

Небо опустилось, разваливалось лето, догнивал год. Вода сделалась темной, злой на вид, холодной, отчужденной; тоже готовилась замереть подо льдом, как личинка в куколке, чтобы потом воскреснуть; ее уж не интересовал этот год. Носился ветер над городом и морщил воду. Гривы лошадей, волосы мужиков и рябь реки относились ветром в одно направление, как будто это были части одного и того же сложного механизма. Несколько капель упали на стекло окон и легли косыми блестящими короткими линиями; эти линии шли в том же направлении, как и гривы меланхолических, одурманенных думами лошадей.

У берега медленно и тяжко поднималась и опускалась многотысячепудовая барка. Как будто гигантское животное дышало.

Послышался глухой звонок, нежданный, докучный. Так звонят к молодости, стучатся и ждут за дверью, и униженно смотрят в холодные глаза. Так терпеливо выжидают, заботливо приодевшись, чтобы понравиться в новых, ярко-желтых перчатках, облегающих тонкую, теперь холодную руку.

Она была в длинных желтых перчатках, облегавших тонкую руку. Ее грудь подымалась и опускалась, и голос прерывался не от волнения, не от высокой лестницы.

– Я пришла… Я думала, – начала она и остановилась, пораженная холодностью его глаз.

– Может быть, я не вовремя?

– Ничего, пожалуйста, – сказал он.

– Я была здесь поблизости и подумала: может быть, вы дома?

Он ответил насмешливо:

– Да. Я дома. Садитесь.

Наступила неловкая пауза. Она взглянула на него и проговорила:

– Но я не хочу вам мешать.

– Собственно говоря, – ответил он, – я действительно собирался