Осенние истории. Рассказы русских писателей - Нина Ивановна Петровская

Сон совсем окутал меня.

Мы ехали куда-то. Отчетливо, как бывает только во сне, я помню серую быструю лошадь и широкую спину в блестящем кушаке.

Мелькали голубые, где-то высоко горящие огни, потом мимо нас плыли темные стены деревьев. И наконец пустынно-длинная аллея, где мы остались вдвоем.

Он дрожал, прижимаясь ко мне, и шептал мне над ухом странные полуслышные слова.

Высокие деревья протянули над головами уродливо-черные лапы, чернильная тьма закрыла все дали. Мглистое небо упало на землю и затопило ее.

Тайна и ночь простерли на все безраздельную власть, и мы двое лишь творили их неизбежную волю.

Свинцовая полоска пруда засквозила вдали, раздвинулись деревья, сухие камыши слабо шелестели на берегу.

Он остановился, близко наклонился к моему лицу и зашептал уже совсем бессвязно: «Так нужно… иначе нельзя… но сам не могу…»

И в груди у него со свистом дрожало и билось, когда он просунул мне в руку что-то тяжелое и такое разом понятное, что пальцы мои сначала отдернулись, как обожженные.

Под высоким деревом стал он, прижавшись к стволу.

Даже сквозь тьму я видел белое-белое лицо с черными впадинами глаз.

Две длинные костлявые руки с мольбой протянулись ко мне.

Потом сзади из деревьев вышел Кто-то сильный и темный, и двигал моими пальцами, и смеялся, шелестя по кустам, когда раздался короткий оглушительный треск, и, медленно падая, согнулось и поникло длинное неуклюжее тело.

Не оглядываясь, я шел вдоль пруда.

Медленно дымные тени реяли вокруг и вытягивались, и вырастали над серой застывшей водой, потом уходили, отступали к деревьям и плясали там тихим плавным хороводом.

И все не приближалось пробужденье, и все царил глухой черный сон октябрьских ночей.

II

«Еще необходимо любить и убивать».

К. Бальмонт

Я жду ее, и она не приходит.

Много месяцев уже вычеркнуто из жизни, и не знаю я, как могу я еще жить, и не помню ни дней, ни ночей.

Умер во мне кто-то светлый, дающий жизнь, как солнце темному миру.

Осталась безжизненно-бледная тень.

Все потонуло в безбрежности ожиданья, хотя я знаю, что она не придет никогда.

Но эту муку горькой тоски, когда каждый падающий час с медленной жестокостью отнимает жизнь, когда подкрадывается безмолвное отчаяние и леденит – как смерть, – я берегу и лелею последней любовью.

Это – безумная тонкая нить, которая навсегда связала наши далекие жизни.

Вчера я ждал ее, как жду всегда.

Падали тихие зеленые светы.

В покорном молчанье печально застыла полутемная комната.

А там, за закрытыми окнами, плясали веселые желтые огни, и беспокойно стремились куда-то искривленные черные тени. Кто-то тихо барабанил по стеклам и шептал по углам: никогда, никогда…

Никогда – не поцелуешь золотых волос…

Никогда – не коснешься рук, позабывших о ласке…

Никогда – не будешь жить…

А я все ждал и призывал ее дикой мечтой.

…Вот стою на коленях под ее веселыми яркими окнами. На скользком огнистом асфальте далеко откинулась дрожащая тень. Льдистые иглы снежинок нежно льнут к помертвелым рукам.

– Приди, – шепчу я покорно. – Разве не довольно жестокости и горя?! Посмотри на распростертое тело… Его убивает мечта, но каждая капля умирающей крови еще звенит и поет о тебе…

И растаяла как пар прозрачно-белая ткань занаве́с.

…Тонкий профиль в открытом окне. Опущены траурные ресницы, суровые тени легли на щеках, нежные пальцы забыли о ласке – в застывшем покое скрестились на груди.

…Она говорит мне о чем-то, только это не слова, это вихрь льдистых игл осыпает издрогшее тело. С последней мольбой поднимаю глаза и шепчу ей: «Уйди».

Это марево ночи. Я один. Злая тьма опустилась с небес и все сковала тишиной.

Там внизу уже не слышно колес. Наплывает беззвучная грозная тишь полуночных часов, когда над миром крадется скелет чудовищной тоски, с пустыми впадинами глаз, с улыбкой мертвых белых губ.

Он склоняется к изголовьям – и люди дико мечутся в кошмарных снах, он касается моей груди шуршащими тонкими пальцами – и сердце не хочет биться в груди.

Я бегал и ложился, и снова мерил комнату от угла до угла. Так рвутся дикие звери, бессильные перед прутьями клетки.

– Пусть будет чудо, – молил я кого-то, и не знаю, была ли то молитва или крик ужаса к немым недоступным небесам.

А ночь все шла…

Догорели и погасли огни. Голубые кружева задрожали на потолке. В качающей сонности сомкнулись глаза.

Стерлись все грани между прошлым и настоящим, и за серой клубящейся мглой не было ни будущего, ни жизни.

И казалось мне, что отторгнут я от мира и парю высоко над туманом и мглой, бестелесный и легкий, как тень.

…Мраморные пальцы легли мне на плечи, лазурные звезды засияли во тьме.

Вот рассеялась мгла. Распахнули веселые летние окна. Закатные жаркие розы догорают за крестом колокольни. Грустно-огневые узоры угасают на стенах. Серебристые сумерки мая наплывают из окон, потом бархатно-ласковой тьмой обнимает нас ночь.

– Милый, милый, милый… – шепчут розовые губы. – Ты милый!.. – Грохочут улицы, но мы не слышим жизни. С нами тишина нездешних успокоенных стран.

В сладостной сонности онемели тела. Чуть касаются холодеющие губы.

Это не поцелуй – это Таинство – обет Навсегда. Уходим, улетаем, проносимся над безгласным миром в дивные края…

Черные совы с пронзительным визгом вылетают из оставленных чащ. Чьи-то бледные заломленные руки мелькнули под зеленой луной.

Это страна смерти, страна отошедшей печали.

Все далеко, все ушло, только глаза ее я вижу. Они синие, синие, с их блеском драгоценных камней.

Тоненьким лучиком вся моя жизнь утонула в безбрежных сапфировых волнах.

И нету меня, и нас нет…

Хрустальная нота бесконечной грусти звенящей нитью связала души.

Целую ее волосы. Бледным золотом, непорочным сияньем горят они над снежно-мраморным лбом.

Это не поцелуй, это Таинство – Вечный Обет.

Злая боль обожгла мои губы.

Кто-то беззвучно засмеялся в тиши, кто-то тихо зашелестел по обоям.

Я очнулся один и не кричал, и не плакал, а смеялся и ломал пальцы, точно они стали деревянными и перестали чувствовать боль.

В углах шуршали серые тени. Веселы и смелы стали они.

Расстилались надо мной, окутывали стены – и стены шатались, как пьяные, когда клубящиеся призраки жадно припадали к ним, шурша по углам.

Потом я не видел и стен.

В пустом беспредельном пространстве на тоненькой ниточке висело мое тело и не ощущало прикосновений, только будто издалека