Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

Оба кричали, срывая голос. Заслышав крик и топот, отец выскочил наружу и встал в воротах.

— Гуанчжу с Северной улицы мать потерял, — сказал он сам себе, провожая глазами силуэт Ян Гуанчжу, который скрылся за углом, точно улетевшая в пропасть лесина.

Отец неуверенно запер ворота старого дома. Вышел в переулок, взял меня за руку и пошагал следом за Ян Гуанчжу.

И я вспомнил разговоры соседей — дескать, тот самый труп, который приставы взорвали и подожгли прямо на кладбище, принадлежал бабке Ян Гуанчжу. Отец Гуанчжу привел семью на кладбище, увидал, что старуху взорвали, что плоть ее сгорела и обуглилась, хотел было выругаться, да только схватил ртом воздух и упал замертво прямо на могиле. Кровоизлияние в мозг. Больше не очнулся. Там его сразу и закопали. Не повезли кремировать. Закопали целым и невредимым. А как закопали, Ян Гуанчжу с тесаком и заступом в руках уселся у свежей могилы. Уселся ждать, когда стукач прибежит на кладбище вынюхивать и высматривать. Уселся ждать, когда крематорские приставы снова явятся на могилу взрывать и сжигать труп. Даже раздобыл взрывчатку и привязал себе к поясу самодельную бомбу, чтобы на крайний случай зажечь шнур и подорвать себя вместе с трупами и могилой.

Только не дождался.

День за днем ждал, не дождался.

Неделю за неделей ждал, не дождался.

Месяц за месяцем ждал, не дождался.

Тогда Ян Гуанчжу с ножом за поясом пошел по улице и закричал:

— Отец мой лежит на семейном кладбище целый и невредимый — стукач, скорей беги в крематорий. Отец мой лежит на кладбище Янов целый и невредимый — стукач, скорей беги в крематорий.

На его крик улица ответила молчанием и мертвой тишиной. Вся деревня ответила молчанием и мертвой тишиной. Весь город, весь мир ответил молчанием и мертвой тишиной. Никто не пошел доносить. Никто не явился на кладбище взрывать могилу и сжигать труп. Так прошел день. Неделя. Месяц и еще месяц. Дни сменялись днями, недели неделями, месяцы месяцами, а он сидел на отцовой могиле, словно заяц на пустоши. В конце концов вернулся домой. В конце концов вышел на деревенскую улицу и с тихими слезами в голосе закричал:

— Выходи, стукач. Не могу я месяцами тебя дожидаться. Выходи, пальцем тебя не трону, слова тебе не скажу, объясни только, зачем донес, и я на том успокоюсь. Хочу знать, кто ты есть. Хочу знать, почему донес. Столько лет живем соседями в одной деревне, вот я и хочу узнать, за какой такой нуждой ты продал нас крематорию.

Кричал — выходи, стукач, дай на тебя поглядеть.

Плакал — выходи, дай на тебя поглядеть. Хочу знать, кто ты есть. Чем наша семья перед тобой провинилась. По твоей милости мою старую бабку взорвали, а потом зажгли небесным фонарем. По твоей милости мой отец помер у нее на могиле. Едва успел седьмой десяток разменять, отродясь ничем не болел.

Так он плакал и кричал, сидя посреди деревенской улицы — выходи. Выходи. За тобой две жизни, но если я тебя хоть пальцем трону, не человек буду. Если хоть слово тебе скажу, буду не человек, а скотина, свинья, собака. Я пальцем тебя не трону, слова тебе не скажу. Если я хоть слово скажу, если тебя хоть пальцем трону, буду скотина, свинья, собака, пусть меня первая встречная машина переедет. Пусть катафалк из крематория переедет. Пусть меня забросят на катафалк, как дохлую свинью. Сожгут в печи, как дохлую свинью. А прах ссыплют прямо на траву, ссыплют в выгребную яму, словно навоз. Ссыплют в крематорское озеро на корм рыбам.

Но ты должен выйти. Должен выйти.

Выйди, дай на тебя поглядеть. Дай на тебя поглядеть.

Он кричал, и солнце садилось.

Кричал, и солнце вставало.

День за днем он кричал и плакал, а солнце садилось и снова вставало. Земля и деревенские улицы до сих пор изнывали от дневного жара. Даже ночью всюду плескались зной и сухота. Полночь должна приносить прохладу, но улицы по всему миру оставались затоплены белесым сухим жаром. Впереди послышались шаги. И сзади послышались шаги. Впереди мелькнула тень. И сзади мелькнула тень. На перекрестке перед нами кто-то шагал на запад. Торопился, шаги его то взлетали, то утыкались в землю. То вверх, то вниз, будто человек увидел на дороге яму. И не одну, а много. Потому и шагал, высоко задирая ноги. За ним спешил другой человек — наполовину шагом, наполовину бегом. И на бегу кричал, и в крике его слышалось бурление и клокот воды, рвущейся из шлюза — отец, не смей ходить к протоке.

— Отец. Не смей ходить к протоке.

Мы с отцом остановились. Рванули на перекресток и увидели, как старик шагает к Западной протоке, а за ним бежит человек средних лет. Старику за семьдесят, сыну за пятьдесят. Догнав старика, сын сгреб его в охапку.

— Тыс ума сошел или не в себе. С ума сошел или не в себе. — Не выпуская старика, повел его под локоть домой. Поравнявшись с нами, остановился. Уставился на моего отца, будто перед ним доктор. — Тяньбао, ты старый дом приходил проведать. Скажи, мой отец с ума сошел или как. Спал себе спокойно, а потом подскочил и бросился за дверь. Пошел искать мать. Сам знаешь, ее тогда увезли в крематорий и сожгли заживо. Даже катетер от капельницы не убрали. Врач сказал, в больнице ей уже не помочь — увозите домой, пока жива, пока из крематория никто не приехал. Но нашелся стукач, позвонил в крематорий. Спускаемся, а у ворот катафалк поджидает. Мы еще не решили, кремировать ее или хоронить, а катафалк забрал нашу мать и повез в крематорий. У нее сердце билось, заживо человека сожгли. С тех пор отец каждую ночь твердит во сне, что должен ее отыскать, должен ее отыскать.

Так он говорил и тащил старика дальше по улице. Мой отец снова замер на месте. Застыл на месте. Словно ему отвесили затрещину. Лицом сделался белее луны, белее инея. Круглое маленькое сорокалетнее лицо перекосилось, словно отец успел разменять шестой или седьмой десяток. Словно он замерз. А ночь была жаркая. Душная. Отец молча стоял на месте, будто замерз. Весь съежился. Усох. Стал как придорожная пылинка темной ночью. Как придорожная травинка, растоптанная среди бела дня. Из понимания снобродства его лицо шагнуло в растерянность. И он растерянно проговорил:

— Ступай домой и присмотри за матерью, а