Совдетство. Книга о светлом прошлом - Юрий Михайлович Поляков

– Надо в милицию… – пролепетала ударница.

– Прямо туда сейчас и пойдем, – подтвердил электронщик. – Я когда к вам бежал, мне пацан ободранный попался, увидел – и сразу в кусты. По-моему, он из тех, что на меня возле бильярдной напали. Одна шайка! Всех теперь возьмут!

– Не надо, Матвеич, ни в коем случае никакой милиции! Хуже будет, – очень серьезно попросил лесоруб. – А ты, дуреха, скажи спасибо Юрастому, не то бы…

– Да что у вас тут – коза ностра, на самом-то деле? – возмутился Михмат.

– Не знаю, что это такое, но здесь без лягавых разбираются.

В это время Немец застонал, приподнялся на локтях, помотал головой и проныл:

– Вам всем писец! Мурман вам кишки выпустит.

– Это он тебе, гаденыш, морду в жопу превратит за то, что на девчонку с пером попер! – ответил Железный Дровосек. – Ну, если говорить можешь, значит, сам доползешь. – С этими словами он подобрал с земли нож, умело сложил и сунул в карман.

43. Кавказское гостеприимство

Мы двинулись в обратный путь. Михмат совсем расхромался, а Тамара, очнувшись от нервного столбняка, плакала, ее бил озноб, ткачиха, захлебываясь, снова и снова рассказывала, как Зоя в последний момент наотрез отказалась идти с Гогой в пещеру, осталась в кино, а она, идиотка, пошла вместо нее, как подруга ни отговаривала. На ударницу будто помутнение нашло, ведь ее с самого начала грызла зависть, что за москвичкой ухлестывает такой парень, обходительный, модный, остроумный, комплименты говорит, руку целует, мороженым угощает. В Орехове-Зуеве таких днем с огнем не сыщешь. Завидный кавалер ждал в беседке с шампанским, а когда увидел ткачиху вместо студентки, переменился в лице и сказал сквозь зубы: «Ну что же, сама напросилась…» – и открыл бутылку так, что ударила вверх пена.

Потом девушка, рыдая, сбивалась и начинала всё сначала. Анзор гладил ее по растрепанной голове и успокаивал, объясняя, что здесь, на Кавказе, не все такие, а мерзавцев везде хватает, уж он-то повидал всякое на северах.

Под ногами у меня что-то хрустнуло, я нагнулся и обнаружил на камнях свои шпионские очки – стекла растрескались, оправа сломана в двух местах. Вот черт, надо было продать за десять рублей, ведь предлагали же. Когда добрались до санатория «Апсны», Железный Дровосек еще раз предупредил:

– Михаил Матвеевич, я тебя прошу – никому ни слова. Матерью клянусь, так для всех лучше. И про пацана, с которым встретился, тоже забудь. Я сам со всеми разберусь. Поверь, кровавыми слезами умоются!

– Почему? Что у вас тут происходит! Развели мафию, – недоумевал электронщик, пытаясь приспособить кий наподобие костыля.

– Пойми, тут не Россия. Если наружу выйдет, мне здесь не жить. Да и вообще…

– Ну если всё так серьезно…

– Простите меня, я больше не буду! – по-детски всхлипнула Тома, возвращая пиджак.

– Главное, что все обошлось. Коньячка ей налейте! И скажите Ире: я сегодня не приду, чтобы не волновалась.

Михмат и ткачиха поковыляли к калитке, и было не понятно, кто кого поддерживает. Сторож, увидев заплаканную девушку в рваном платье, вздохнул и отвернулся.

– А мы куда? – с опаской спросил я.

– К Мурману. Надо опередить гаденыша. Если что, ты подтвердишь. Не бойся, он мужик справедливый.

– Угу… – кивнул я, вспомнив, как били и волокли к машине бедного Петра Агеевича, но промолчал, иначе пришлось бы слишком многое объяснять.

– Об этом даже не думай! – предостерег лесоруб, когда мы поравнялись с милицией, темной, как выселенный дом. – Это только Анискин в кино по совести разбирается. У нас по-другому.

Зато в ресторане, закрытом на спецобслуживание, гуляли на полную катушку. Сверху доносился клекот насыщения, слышались веселые голоса, звон бокалов, глубокий женский голос протяжно пел:

Расцветай под солнцем, Грузия моя.

Ты свою судьбу вновь обрела.

Не найти в других краях таких красот.

Без тебя и жизнь мне не мила…

– Эй, полуночники! – окликнули нас сверху. – Юрастый, ты, что ли? Тебя Батурины обыскались! Ох, и влетит же тебе, пацан! Поднимайся скорее! – это был пьяненький Диккенс. Облокотившись о балюстраду, он благостно курил.

– Не можем, – ответил Железный Дровосек. – Нам к Мурману надо. Очень!

– Анзор, я тебя не узнал в темноте. Где твоя борода? Ай, теперь ты лысый с двух сторон, как яйцо. Мурман здесь! Все здесь! Гуляем! Поднимайтесь! Шашлык стынет. Сациви киснет. Вино выдыхается. Женщины танцевать хотят!

– Тогда пошли! – приказал мне лесоруб и крикнул вверх: – Тигран, встречай!

Поднявшись по лестнице, мы торкнулись в закрытую дверь, но швейцар с раздвоенной купеческой бородой предупредительно отстегнул цепочку. Песня смолкла. Был слышен чей-то рокочущий бас. У бархатной портьеры нас встретил Услужливый и повел в зал, затянутый сизым табачным дымом. Возле кадки с пальмой он остановился и приказал:

– Ждите здесь! Мурман Вахтангович говорить сейчас будет. Закончит – сядете вон там. – Башибузук кивнул на левый, немноголюдный край длинного стола, похожего на хромую букву «П».

«Странно, – подумал я, – когда пальмы держат в московских помещениях, в детской поликлинике например или в сберкассе, это еще понятно – экзотика, горячий привет из субтропиков, но здесь-то, на юге, зачем? То же самое, как у нас на севере растить березку в бочке…»

– Мать моя женщина! – тихо изумился Анзор.

Я глянул в зал и тоже обомлел. Во главе стола высился с бокалом вина насупленный Мурман в темном дакроновом костюме. У людей, готовящихся выступать, знаю по Лиде, всегда недовольный вид, такое впечатление, что на трибуну их загоняют силой. Слева от цеховика стоял начальник милиции Гурам, по совместительству, кажется, тамада, он только что предоставил слово похитителю. Справа от Хозяина, к моему изумлению, сидел красный и потный Добрюха, на нем, несмотря на жару, были кудлатая серая папаха и белая косматая бурка с квадратными плечами, как у Чапаева. На груди снабженца сиял знакомый золотой крест, только цепочка стала теперь вдвое толще, а пояс украшал кинжал в черненых ножнах с крупными самоцветами. Возле Петра Агеевича устроились Инна и Римма со свежими, как из парикмахерской, прическами. Сестры Бэрри тщательно накрасились и нарядились в веселенькие платья с глубокими вырезами.

– Я поднимаю этот бокал за мудрость жизни, – наконец тяжело начал Мурман, он говорил с сильным грузинским акцентом.

Сначала оратор долго и витиевато рассуждал о том, как коварна и обманчива судьба: тот, кто кажется сначала другом, может оказаться пригретым на груди змеем и ужалить в сердце в самый неподходящий момент. Наоборот,