Совдетство. Книга о светлом прошлом - Юрий Михайлович Поляков

женщины тоже часто рожают первенцев по непредвиденному залету, а не в результате научного планирования семьи. В общем, мы не знали, как обуздать распоясавшегося домашнего зверя, но помог случай: к нам на квартиру приехала постричь злодея новая собачья парикмахерша, прежняя отказалась из-за отвратительного поведения лохматого клиента. Работа эта долгая, кропотливая и затейливая, часа на полтора, зато в конце получаешь четвероногое чудо: из-под ровной черной челки с печальным злорадством блестят глаза, похожие на маслины, подусники, переходящие в бородку, придают псу сходство то ли с Ницше, то ли с Бисмарком, на брюхе и лапах оставляется изящная меховая оторочка. Сам же ризен становится цвета маренго, зато опушка словно вороново крыло! Выводишь такую роскошь на улицу, идешь, млея от гордости, а прохожие оглядываются на тебя, точно ты вышел прогуляться с молодой длинноногой женой, мисс Северный административный округ.

Новая парикмахерша, как только Шон на нее зарычал, покачала головой и застегнула вокруг его бычьей шеи широкий ремень с пластмассовой коробочкой, не больше велосипедной аптечки. Едва пес, услышав жужжание машинки, угрожающе клацнул зубами, она нажала красную кнопочку на брелке, и наш неуправляемый террорист, содрогнувшись всем телом, изумленно застыл на журнальном столике, застеленном старыми газетами, вроде бронзовой римской волчицы, вскормившей Ромула и Рема. В такой музейной позе он простоял недвижно полтора часа, пока его из существа, похожего на одичавшую черную овцу, превращали в шедевр модельной собачьей стрижки. Мало того, парикмахерша, получив деньги, давно ушла, а он все стоял как вкопанный, опасаясь нового удара током в горло – именно туда упирались металлические контакты. «Ага, вот чего он боится!» – поняли мы, переглянувшись.

Электроошейники в ту пору только-только появились на рынке и кусались не хуже оборзевшего Шона: сто долларов – немалые по тем временам деньги. Но покой и безопасность окружающих дороже, к тому же постоянные расходы на ветеринаров, зашивавших мирных соседских кабысдохов, порванных нашим злодеем, тоже влетали в копеечку. Зато пойдя на вынужденное расточительство, мы года два горя не знали. Пес вел себя дома и на прогулках, как Джек Николсон после лоботомии в фильме «Пролетая над гнездом кукушки…» Жестоко? Согласен. Но повторяю, на дворе стояли безжалостные девяностые, когда, отправившись в магазин, можно было стать свидетелем заказного убийства или кровавой разборки между хозяйничающими субъектами. Ныне же кошмарные электрошоковые ошейники дружно осуждены и отвергнуты всем собаколюбивым сообществом.

Итак, некоторое время мы жили спокойно, упиваясь тоскливой покорностью Шона, выходившего на прогулку, как на казнь. Окрестные псы его уже не боялись, но особенно задирал нашего ризена персиковый пудель Артемон, медалист, дипломант и гордость квартала. Однако постепенно удары током, каравшие за непослушание, стали слабеть, заряжать аккумулятор от сети приходилось по несколько раз за сутки, а в один ужасный день нажатие красной кнопки на брелке не возымело на нашего живодера никакого действия, и персиковый медалист к ужасу возгордившихся хозяев был разнесен в клочья. Скандал! Надо что-то делать! Алина в газете «Из рук в руки» нашла мастерскую, чуть ли не единственную в Москве, где чинили суперошейники, и адрес оказался недалекий, почти рядом. Хоть в этом повезло!

Мы обитали тогда на Хорошевском шоссе в 52-м доме, в писательском подъезде, где жили поэты, прозаики, критики. Под нами буянил знаменитый «тихий лирик» Анатолий Передреев, пивший с гомерическим размахом и каждое свое возвращение домой отмечавший грандиозным скандалом. Над нами, почти не издавая бытовых шумов, прозябал с семьей поэт и историк, знаток Лермонтова Анатолий Парпара. На третьем этаже пристроился Анатолий Ким, переводчик казахской эпопеи «Путь Абая». А в соседнем подъезде готовил себя к великому поприщу Дмитрий Бертман, будущий основатель «Геликон-оперы». Я помню его серьезным мальчиком, спешащим в музыкальную школу со скрипичным футляром в руке. Этот дом легко найти: перед ним установлен памятный камень, обозначающий место, где разбился легендарный летчик-испытатель Валерий Чкалов. Наши окна выходили на Ходынское поле, а там с довоенных времен располагался резервный аэродром. Однажды на него сел «антей», грохот был, как при землетрясении, а под потолком, точно маятник, шаталась люстра.

Мастерская находилась в двух остановках от нас, в 1-м Хорошевском переулке, который после пересечения с улицей Поликарпова превращался в Беговой проезд и выводил прямо к Ипподрому. Квартал в ту пору был застроен желтыми «немецкими» домиками, назывались они так потому, что их возводили после войны пленные фашисты. По-европейски спланированные коттеджи, рассчитанные всего на несколько семей, стояли в уютных дворах, где еще сохранились останки неработающих фонтанов и гипсовые пионеры с горнами, барабанами и книгами. Над крышами поднимались кроны старых тополей, в июне засыпавших округу белоснежным пухом. Кстати, эти домики в 1950-е годы называли иногда «писательской деревней», так как в них получили просторные отдельные квартиры с балконами многие известные литераторы. Там подолгу гостила у московских друзей Анна Ахматова, именно там известный разлучник Василий Гроссман по-соседски отбил у моего любимого поэта Николая Заболоцкого жену, прилежно ждавшую мужа, пока тот маялся в лагерях.

Я в ту пору вел передачу «Лицом к городу» на канале «ТВ-Центр», был вхож в кабинеты больших московских чиновников и убеждал их повесить на «немецких» домиках памятные доски, однако безуспешно. Во-первых, тогдашний мэр Лужков почему-то считал, что мемориальные таблички делают столицу похожей на колумбарий крематория, и никаких возражений не воспринимал. Во-вторых, другой крупный руководитель, знакомый мне еще по горкому комсомола, доверительно сообщил: «Юра, брось ты напрасные хлопоты, скоро весь квартал снесут, и проблема рассосется…» Так оно и случилось.

Найти мастерскую оказалось делом непростым из-за путаной нумерации зданий с немыслимым количеством корпусов и строений, к тому же умельцы укрылись, скорей всего, в каком-нибудь подвале или бывшем бомбоубежище – вечном приюте малого российского бизнеса. Мы с Алиной вошли под арку со звездой, венчающей снопы гипсовых колосьев, и тщательно обследовали очередной двор, украшенный фонтаном, сухим, как послание президента Федеральному собранию. И вдруг я услышал за спиной до странности знакомый голос:

– Юрастый!

Что за черт! Так меня звали только в далеком детстве друзья на Черноморском побережье Кавказа. Я обернулся и лишился дара речи: передо мной стоял Сандро Суликошвили, живой, невредимый, почти не изменившийся, даже чуть помолодевший, хотя с тех пор, когда мы виделись в последний раз, прошло почти тридцать лет, и ему должно быть сейчас за семьдесят. К тому же я твердо знал со слов осведомленной тети Вали, что он умер от туберкулеза в сухумской больнице в 1970-м.

– Юрастый, не узнаешь, что ли? Это же я, Ларик из Нового Афона… Твой