Философская топология русской культуры - Сергей Александрович Азаренко

как бы ему усвоенным, чем-то относящимся к живому существу и ему не чуждым. Соответствие между организмом и его средой совершается при помощи дополнения или даже удвоения чувств и органов. «Все наблюдательные инструменты,– цитирует Г. Спенсера Флоренский,– все гири, меры, весы, микрометры, нониусы, микроскопы, термометры и пр. суть искусственные расширения чувств, а все рычаги, винты, молотки, клинья, колеса, токарные станки и пр. суть искусственные удлинения членов. Увеличительное стекло прибавляет только одну лишнюю чечевицу к чечевицам, уже существующим в глазе. Лом представляет лишь один лишний рычаг, прибавленный к ряду рычагов, составляющих руки и ручную кисть»[6].

Орудия расширяют область человеческой деятельности и его чувств тем, что они продолжают его тело. Вместе с тем остается вопрос, как может продолжаться человеческое тело в том, что по строению своему не является его телом? Греческий язык, полагает Флоренский, дает путь к ответу, называя и орудия-инструменты, и расчленения тела одним словом organon (орган), указывая тем самым на то, что техника есть скол (обрез или образ) с живого тела или, точнее, с жизненного телообразующего начала. Таким образом, живое тело есть первообраз всякой техники. Заметим отличие решения данного вопроса Хайдеггером. Он также нацелен на рассмотрение «под-ручного» мира. Но рука у него связана с мышлением, а эволюция ее в пишущей машинке губительна как для мышления, так и для человека вообще. Хайдеггер отдает предпочтение руке, когда в размышлении об отношении между мышлением и мастерством обучения проводит различие современной специализации (деятельности, направленной на полезное служение и извлечение выгоды) и подлинной Hand-Werk. В Hand-Werk рука должна быть мыслящей.

Но рука не может быть мыслью как вещь, сущее, и менее всего как объект. Рука мыслит еще до того, как стать мыслью, она мыслится. Рука есть вещь совершенно особая, обособленная вещью. В представлении Хайдеггера, рука обладает любым свойством и особенностью, она не является частью органического тела, о чем учит обычное представление. Существо руки не позволяет определять себя как телесный орган для хватания. Рука дает и принимает, и не только это, так как она сама себе дается и принимается в руке другого. Рука хранит и заботится. Рука оставляет знаки и показывает. Рука охватывает все это, и это есть подлинная работа руки. Каждое движение руки в любой из ее работ обретает завершение в элементе мышления, любое положение руки полагает себя в этом элементе. Любая работа руки коренится в мышлении. Следовательно, само мышление есть работа руки. Если рука человека есть то, что она есть, начиная с речи, то наиболее непосредственным проявлением ее будет жест руки, который дает слову проявиться, а именно в ручном письме, рукописи, которая показывает и записывает. Но типографская машинизация, по мнению Хайдеггера, разрушает то единство слова, которое кажется ближе к голосу или собственному телу, поскольку связывает вместе буквы, охраняет и собирает их вместе. Пишущая машинка оказывается направленной на разрушение слова, она сводится к простому средству перемещения, инструменту коммерции и коммуникации.

Хайдеггер не ставил технику над природой, но видел в ней силу, раскрывающую ее возможности. Техника для него «постав», то есть то, что поставляет сущности бытия, то, что извлекает силы мира и помогает им осуществиться. Внимательно продумывая греков, мыслитель обнаружил, что у них «технэ», «фюсис» и «поэсис» – понятия одного порядка: «фюсис» буквально означает саморасцветание; «технэ» – рождение; «поэсис» – творение. Одним словом, это то, что раскрывает мир. Собственно, техника – это искусство раскрытия мира. Развитие техники в связи с этим должно быть сопряжено с уже заложенным в мире, а не на собственной основе. Только тогда она помогает человеку осуществиться. Поэтому человеку нужно бережно относиться к тому месту, которое позволяет ему это сделать. Здесь возможно возражение хайдеггеровской позиции, ибо мир способен сам запускать механизм по своему сбережению. О чем свидетельствует, например, появление кино, телевидения, а потом и компьютеров. Развитие городов замыкало и членило пространство существования человека. Но становление самой же техники привело к порождению кино, которое разомкнуло спертое пространство города. Пишущая машинка «отодвигала» от мышления, компьютер же стал приближать.

Позиция Флоренского на предмет той же руки оказывается более последовательной: на ее основе органически появляются различные предметы техники. Отсюда у Флоренского следует требование понимать протагоровский тезис «Человек мера всему сущему» не субъективно психологически, а объективно метафизически, то есть как выдвижение органов тела вовне, как удвоение различных членов тела. И наконец, Флоренский предлагает обратиться к тому синтетическому орудию, которое объединяет в себе все орудия. Это орудие орудий есть помещение, дом.

В доме как средоточии собраны все орудия – или находятся при доме, или возле него, или в зависимости от него. Что же есть проекция дома? Если каждое орудие порознь есть проекция какого-либо органа нашего тела с той или другой его стороны, то вся совокупность хозяйства как одно организованное целое есть проекция всей совокупности органов. Следовательно, дом есть размещение, а точнее, помещение всего человеческого тела в окружающем пространстве. Возможно, это в конечном итоге потому, что мир и человек у Флоренского обладают родством и представляют собой единство макро- и микрокосма: «Человек есть summa Мира, сокращенный конспект его; Мир есть раскрытие человека, проекция его».

В целом топология Флоренского основывается, с одной стороны, на римановом понимании пространства, а с другой – на онтологическом истолковании соборности. Основным признаком римановой пространственности является внеположность, то есть нахождение тех или других отдельностей вне друг друга. Поскольку имеется множество, то элементы его отделены или, по выражению Римана, суть «образы обособления». «Это уже достаточный признак нахождения их в соответственном пространстве,– пишет Флоренский,– потому что мы хотя и не смешиваем, но, однако, рассматриваем не порознь, а вместе, как нечто связное, и координируем их друг с другом»[7]. Возможность представлять их как множество, несвязное, ведет к утверждению, что есть и условие возможности этой связности и координированности множественности. А поскольку образ мы сознаем объективным содержанием мысли и пространства, постольку сознается таковым и условие возможности многообразия – это условие есть пространство. Этих пространств должно быть много, по роду восприятий и образов обособления, хотя возможна родственность, но не тождественность некоторых из них. Каждый образ обособления есть некоторый силовой центр. Этими центрами связывается и определяется данное пространство; «будучи условием координации и связи данных силовых центров, оно имеет свойство, соотвечающее характеру деятельности этих центров»[8]. Другими словами, кривизна этого пространства в каждой точке устанавливается действующими в ней силами, притом в отношении действия этих сил, а не каких-либо других, обнаруживающихся при иного рода «восприимчивости». «Если же