Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

Несмотря на то что отец приезжал всего на несколько дней, он всегда выделял время и для меня. Ничто не радовало так, как прогулка с ним до дома его родителей, во время которой нас то и дело приветствовали его знакомые. Он всегда сжимал мою руку в своей и перебирал мои пальцы. Это походило на тайные сигналы – о том, как сильно он любит меня, своего младшего ребенка.

Самым старшим из нас был Хершель, за ним Бецалель, которого все называли Цалигом, сестра Пеша, Давид и я. Крупного, сильного и смелого Хершеля я часто представлял библейским Самсоном. Родители же говорили, что он та еще заноза. Подростком он часто бунтовал, отказывался ходить в школу и хотел заниматься чем-то более «полезным». Когда отец уже работал в Кракове, родители решили, что и Хершелю лучше переехать. По этому поводу я испытывал смешанные чувства. С одной стороны, было жаль, что старший брат уезжает, а с другой, я понимал, что он доставлял немало беспокойств маме и ему лучше быть с отцом. Хершелю городская жизнь понравилась, и он, в отличие от отца, редко приезжал в деревню.

Что касается Цалига, он во многом был противоположностью жесткому и напористому Хершелю – мягкий и добрый ребенок. Будучи на шесть лет старше меня, он вполне мог настаивать на своем, но предпочитал не делать этого. Не помню, чтобы он хоть раз упрекнул меня в назойливости, хотя я умел быть надоедливым и приставучим младшим братом. Он даже разрешал мне гулять с ним вдвоем по улицам. Цалиг хорошо разбирался в технике, и потому казался мне кем-то вроде супергероя. Однажды он соорудил радио на кристаллах вместо электричества, ловившее передачи из Варшавы, Белостока и даже Кракова. И сделал весь аппарат целиком, в том числе корпус и принимавшую сигналы длинную проволочную антенну. Когда я надел наушники, которые торжественно вручил мне Цалиг, и услышал, как за сотни километров от нас раздается знаменитый краковский полуденный сигнал трубача, эти звуки показались настоящим волшебством.

Однако самым частым моим товарищем по играм был Давид, с которым нас разделяло чуть больше года. Помню, он рассказывал, как качал мою колыбель, когда я плакал, будучи младенцем. Мы почти все время держались вместе. Но и дразнил он меня нередко – похоже, это было одним из его любимых занятий. Когда я попадался на одну из его многочисленных уловок и на моих глазах выступали слезы досады, брат ликующе ухмылялся. Однажды, когда мы ели лапшу, он сказал, что это на самом деле червяки. И рассуждал так долго и серьезно, что в конце концов убедил меня. Я подавился, и меня едва не вырвало, а Давид залился смехом. Впрочем, прошло совсем немного времени, и мы снова стали лучшими друзьями… пока Давид не придумал, как еще посмеяться надо мной.

В те годы в Наревке проживало около тысячи евреев. Я с нетерпением ждал службы в синагоге, которую посещал с особенно близкими мне бабушкой и дедушкой по материнской линии. Мне нравилось слышать, как по всему зданию разносятся молитвы. Раввин начинал службу сильным, энергичным голосом, который вскоре сливался с голосами прихожан. Каждые несколько минут его голос снова повышался, когда он выкрикивал строчку или две, на которые нужно было ориентироваться в молитвеннике. В другие времена казалось, что каждый член общины предоставлен сам себе. Создавалось ощущение, будто мы едины и при этом каждый общается с Богом наедине. Наверное, постороннему человеку это могло показаться странным, а нам представлялось совершенно естественным и правильным. Иногда поляки-христиане, описывая какое-нибудь хаотичное событие, говорили: «Это похоже на еврейское собрание». Причем не обидно и без ноток враждебности. Просто в те мирные времена так подчеркивалось различие с людьми, чьи религиозные обычаи сильно отличались от обычаев тех, кто говорил.

Христиане и евреи в Наревке жили бок о бок, в гармонии, хотя я довольно рано понял: гуляя в своей обычной беззаботной манере по улицам во время Страстной недели (перед Пасхой), я уж слишком искушаю судьбу. Это единственный период, когда соседи-христиане начинали относиться к нам иначе – будто мы, евреи, вдруг стали врагами. Меня в те дни могли порой обидеть даже обычные товарищи по играм.

Они швырялись камнями и обзывали разными жестокими словами вроде «христоубийцы». Я не видел в этом никакого смысла, потому что знал: Иисус Христос жил много веков назад, зато сейчас понимаю, что моя личная жизнь отступала для них на задний план и я становился прежде всего воплощением еврейства. Любой еврей в их понимании – это прежде всего еврей, и, следовательно, ответственен за смерть Иисуса. К счастью, вражда длилась всего несколько дней в году, а в остальном мы в Наревке жили мирно. Конечно, были исключения. Помню, жившая через дорогу от нас женщина всегда бросала камни в меня и в моих еврейских приятелей только за то, что мы ходили по тротуару перед ее домом. Наверное, считала, что даже простое соседство с евреем уже навлекает несчастье. Я научился всякий раз, приближаясь к ее дому, переходить на другую сторону дороги. Остальные соседи были гораздо добрее. Так, например, одна семья каждый год приглашала нас посмотреть, как они украсили рождественскую елку.

В целом Наревка в 1930-е годы казалась вполне неплохим и даже идиллическим местом, подходящим, чтобы в нем расти. С заката пятницы до заката субботы евреи соблюдали шаббат. Мне нравилась тишина, наступавшая после закрытия магазинов и предприятий, желанная передышка от будничной рутины. После службы в синагоге люди сидели на крыльце, болтали и грызли тыквенные семечки. Когда я проходил мимо, меня часто просили спеть, потому что я знал много мелодий и обладал хорошим детским голосом, который потерял в подростковом возрасте.

С сентября по май по утрам я посещал государственную школу, а после обеда ходил в хедер, еврейскую школу, где мы изучали иврит и Библию. Перед одноклассниками по хедеру у меня было преимущество – я уже слышал, как заданные там уроки повторяли мои братья, а я за ними, даже не зная сути того, что они говорят. Родители записали меня в хедер в пятилетнем возрасте.

Господствующей религией в Польше был католицизм, он играл важную роль и в посещаемой мной государственной школе. Когда одноклассники-католики читали молитвы, мы, евреи, должны были стоять и молчать. Легче сказать, чем сделать: нас часто отчитывали за то, что мы перешептывались или в шутку толкали друг друга, тогда как, по идее, должны были стоять словно статуи. Получить даже небольшое