Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

замечание было довольно рискованным делом, поскольку учительница охотно рассказывала обо всех наших прегрешениях родителям. Иногда мама знала, что я напроказничал, еще до моего возвращения домой к обеду. Она никогда не шлепала меня, однако у нее были свои способы выразить недовольство. Мне не нравилось, когда она сердилась, поэтому я старался в основном вести себя хорошо.

Однажды мой двоюродный брат Йоссель спросил учителя, можно ли ему поменять имя на Юзеф в честь Юзефа Пилсудского, польского национального героя. Учитель сказал, что еврею не разрешается иметь польское имя. Я не понимал, зачем кузену менять имя, которое на идише означает «Иосиф», на то же, только в польском варианте, да и ответ учителя меня не удивил. Просто такова была жизнь.

Вторым домом для меня стал дом нашего соседа, портного Лансмана. Особенно нравилось наблюдать, как он умело прыскает изо рта водой на одежду, которую гладит. Причем все члены семьи были искусными портными – и он сам, и его жена, и их четверо сыновей. За работой они пели, а по вечерам играли вместе на музыкальных инструментах. Их семья казалась мне настолько идеальной, что меня удивило решение их младшего сына, сиониста, покинуть дом и отправиться в далекую Палестину. Зачем уезжать так далеко от семьи и отказываться от совместной работы и музыки? Теперь я понимаю: это спасло ему жизнь. Остальные – и мать, и отец, и братья – погибли во время Холокоста.

Тогда в Наревке не было почти ничего из того, что мы сегодня считаем предметами первой необходимости или удобствами. Улицы были мощенными булыжником или вовсе без покрытия, большинство зданий – одноэтажными и деревянными, люди ходили пешком или ездили верхом на лошадях и в повозках. До сих пор помню, как в 1935 году, когда мне исполнилось шесть лет, пришло такое чудо, как электричество. Каждый дом должен был определиться, пользоваться им или нет. После долгих обсуждений родители приняли смелое решение подключиться к сети. Одинокий провод вел к розетке, установленной прямо посреди потолка. Казалось невероятным, что вместо керосиновых ламп у нас теперь стеклянная лампочка, при свете которой можно читать по ночам. Чтобы включить и выключить ее, нужно было лишь потянуть за шнур. Когда я думал, что родители не смотрят, я забирался на стул и дергал за шнур, чтобы лишний раз подивиться тому, как словно по волшебству появляется и исчезает свет. Поразительное зрелище.

В остальном, несмотря на чудеса электричества, жизнь в Наревке оставалась такой же, какой была на протяжении нескольких предыдущих веков. Водопровода в доме не было, в суровые зимы я научился как можно дольше откладывать поход в уборную. Одна большая комната в доме служила одновременно и кухней, и столовой, и гостиной, и даже спальней. Уединение в том смысле, в каком мы воспринимаем его сегодня, нам было совершенно чуждо. Мы все делили одну большую кровать – моя мать, братья, сестра и я.

Воду набирали из колодца во дворе: опускали ведро до всплеска, а затем крутили ворот. Особая задача состояла в том, чтобы не расплескать много воды по дороге домой. Для того чтобы удовлетворить все потребности, приходилось ходить до колодца и обратно несколько раз в день. Также я собирал яйца, складывал в поленницу нарубленные Цалигом дрова, сушил вымытую Пешей посуду и выполнял поручения матери. Чаще всего именно я ходил в сарай деда, чтобы принести кувшин молока от его коровы.

В нашей деревне на краю Беловежской пущи жили фермеры и кузнецы, мясники и портные, учителя и лавочники – все они простодушные и трудолюбивые люди, как евреи, так и христиане, жизнь которых вращалась вокруг семьи, религиозных праздников и сезонов сева и жатвы.

Евреи дома говорили на идише, в общественных местах на польском, а в религиозной школе или в синагоге – на иврите. От родителей я немного выучился и немецкому, хотя тогда мы представить не могли, что это знание нам очень пригодится.

Так как польские законы, как было на протяжении многих веков в Европе, запрещали евреям владеть землей, мой дед по материнской линии Якоб Мейер арендовал поля у Восточной православной церкви и долгое время кормил семью, занимаясь физическим трудом – сажал и выкапывал картофель, косил сено. Сидя в его телеге, заваленной тюками, я ощущал себя настоящим землевладельцем. После отъезда отца в Краков мама все больше полагалась на помощь родителей. Дед часто приходил к нам домой с картофелем, свеклой и другими продуктами со своего огорода, чтобы мы, его дочь и внуки, не голодали. Но и тогда матери приходилось много работать, ведь ей, по сути, нужно было одной содержать всех. Кормить, одевать, следить за чистотой и за тем, чтобы у нас были необходимые для школы принадлежности, – это само по себе было огромной работой. И у нее никогда не оставалось времени на себя.

В Наревке все друг друга знали, как и знали, чем зарабатывают на жизнь соседи. Мужчин часто называли по роду занятий, а не по фамилиям. Так, например, моего деда по отцовской линии звали Якобом-кузнецом, а нашего соседа – Лансманом-портным. К женщине часто обращались по имени мужа – например, жена Якоба; детей иногда называли по имени родителей, бабушек или дедушек. Люди не воспринимали меня как Лейба Лейзона. Они даже не думали обо мне как о сыне Моше и Ханы, а называли эйниклом, то есть внуком, Якоба Мейера. Этот простой факт многое говорит о мире, в котором я рос. Это патриархальное общество, где уважали и даже почитали возраст, особенно если за возрастом, как в случае деда, стояли годы упорного труда, заботы о семье и преданности вере. У меня всегда распрямлялись плечи, и весь я становился немного выше, когда меня называли эйниклом Якова Мейера.

Каждый раз во время шаббата, в пятницу вечером и субботу утром, стоя на службе в синагоге рядом с дедом, я склонял голову вслед за ним и следовал всем его указаниям во время молитвы. До сих пор помню, как смотрел на него снизу и думал, какой же он сильный и высокий и как похож на прикрывающее меня гигантское дерево. Песах мы всегда отмечали в доме родителей моей матери. Так как я был младшим внуком, мне всегда выпадала особая и волнующая честь задавать четыре традиционных вопроса праздничной службы. Произнося вопросы на иврите, я изо всех сил старался не ошибиться, ощущая на себе оценивающий взгляд дедушки, а потом с облегчением вздыхал, зная, что оправдал его ожидания. Мне повезло быть его