Среди призраков. Рассуждение об эпохе метавселенной и генеративного искусственного интеллекта - Эрик Саден

став систематическими, теряют прежнюю легкость и характер игры. А ведь это могло бы придать отношениям своеобразную теплоту (вспомним отца, который звонит дочке в фильме «2001 год: Космическая одиссея», или бабушек и дедушек, которые общаются с внуками на другом конце света в день рождения или Рождество). Так, проникая в наши повседневные привычки, чтобы стремительно распространяться (скоро уже – в иммерсивной форме), происходит то, что можно назвать установлением дистанции по отношению к другому. Это неявная, но все более стойкая форма отчуждения между людьми – отчуждения, которое с момента появления сверхсовременных предприятий на рубеже 1980-х годов становится все болезненнее, так что сегодня мы уже замечаем его последствия для наших тел, психики и остатков политического сообщества. Это и есть коллективная изоляция[114], незаметно сложившаяся в то время, а постоянный тренд на пикселизацию нашего существования в результате придаст ей новое измерение, в котором она покажется еще более массовой, обостренной и, быть может, необратимой.

Иная инаковость

Дальше – больше. Вереницы лиц или, реже, фигур на наших экранах. Особенно после первого локдауна, когда перед нами мелькали пиксельные люди, ненадолго возникавшие, чтобы затем внезапно скрыться. Образ другого все чаще получался мимолетным, незавершенным, призрачным, то появлялся, то исчезал. Особенно это было заметно по собеседникам, с которыми мы связывались почти каждый день, видели коллег, одних или, чаще всего, в мозаике из иконок, решали текущие вопросы, обсуждение завершалось парой слов, еще миг – и перед нами уже никого не было. Вот на одной стороне – преподаватель, без рук без ног, ведет занятие, а на другой выделяются и пропадают окна, в которых студенты могут вдруг задать вопрос, пока не выйдет время, после чего все разом испаряются. Вот терапевт или другой врач возник на экране, ведет видеоконсультацию, итогом которой, – когда все, что покажется существенным, будет изучено и скалькулировано, – станет, по всей вероятности, присланный рецепт, после чего «визит» завершится и пациент останется в одиночестве, то есть предоставленным самому себе.

Каждый раз, независимо от обстоятельств, нас ждет одно и то же неизменное ощущение – или неизменный опыт разочарования: мы обнаруживаем перед собой людей, которые как будто заперты в клетки и в мгновение ока перестают быть частью нашего мира. Если свойство другого в том, что нечто ему присущее так или иначе от нас ускользает, то теперь мы попадаем в среду, где неуловимость – постоянная черта. Это уже не анонимные толпы современной жизни, описанные Бодлером, а спектакль со светящимися эфемерными видениями. Похоже, бесконечная изменчивость в отношении другого, перекликающаяся с мотивами укиё-э, японского «плывущего мира»[115], сегодня проявляется прежде всего в пикселизованных обрывочных отношениях, которые мы поддерживаем с себе подобными. «Текучая жизнь» – понятие, которое в начале 2000-х годов ввел Зигмунт Бауман[116] [117], – принимает новый вид: мы не навещаем других и наши встречи не отмечены «текучестью», в силу которой они скоротечны и всегда по-новому повторяются; ныне нам является дрейфующий другой – он без конца перемещается с экрана на экран, а значит, всегда остается как бы вдали.

Такая практика оставляет каждому единственную функцию, которая сводится к насущной необходимости и зачастую лимитирована во времени, что тем более исключает привычные условности. К примеру, мы интересуемся, как дела у другого человека, задаем вопросы, обмениваемся незначащими фразами – сколько всего теперь считается пустой тратой времени! Георг Зиммель в своем «Экскурсе о социологии чувств»[118] пишет о том, что различные виды чувственного восприятия создают основу социального инстинкта, и в связи с этим приходит к выводу, что ослабление чувств качественно обедняет общественное взаимодействие. Сегодня структурирование цифровых систем в каком-то смысле обесцвечивает отношения, в них как будто остается голый расчет, повторяющиеся приемы, непрерывные потоки, стремительно следующие один за другим эпизоды. Как будто стирается разница между логикой программирования и формами жизни. Так что в конце концов вопрос вовлеченности встает ребром. Она подспудно проявляется по отношению к ближнему. И предполагает обязательства, внимание и даже взаимную пристрастность, причем независимо от расстояния между двумя людьми. Врач воплощает не только персону, которая ставит диагноз или выписывает рецепт. Речь идет о большем – о готовности уделить другому все свое внимание, особенно если положение асимметрично: один уязвим и полагается на другого, который берет на себя заботу о нем.

Так можно сказать о любых отношениях, бескорыстны они или предполагают плату, то есть и с той и с другой стороны должна быть доля радушия. Этот принцип априори важнее всех функциональных приоритетов в силу нашего общего положения, независимо от социальной категории, в соответствии с экзистенциальными и моральными заповедями, которые настойчиво выделяет Эмманюэль Левинас[119], да и многие другие авторы. В этом смысле мы переживаем не «забвение бытия», в весьма вычурной метафизической терминологии Мартина Хайдеггера, а забвение другого, а точнее сказать – забвение или отрицание наших перед ним обязанностей. Этос, безусловно, задан распространяющейся пикселизацией наших действий, но также и процессами, происходившими со времен промышленной революции, и в еще большей степени – расцветом неолиберальной логики в разных формах, потому перед нами сегодня холодный окаменелый горизонт, а на его фоне – непостоянные и словно бестелесные людские массы. Таково завершение долгой истории, похоже достигшей кульминации за светящейся – обманным светом – стеклянной перегородкой: мы наблюдаем отношения людей, от которых остались по большому счету мимолетные видения, бездушные, призрачные и образующие тем самым общество-фантом, которое в этом качестве несет в себе множество патологий и опасностей.

3. Другой исчезает

Текучая идентичность

Обязательное ношение медицинской маски с объявлением первого локдауна привнесло один странный аспект. Часть лица оказалась скрыта, хотя средоточие нашей индивидуальности – наш взгляд – по-прежнему прочитывался. Усеченный облик становился нормой. Складывалась форма присутствия, сочетавшая нашу грубую фактуру и нечто неуловимое. Непривычная ситуация словно раскрывала, скажем так, истинное лицо нашего общества, все чаще отмеченного обезличенностью, анонимностью, особенно в крупных городах, в общественном транспорте, в будничной жизни. Как не связать дух времени и тот факт, что мы годами наблюдали, как некоторые пользуются фальшивыми аккаунтами в так называемых социальных сетях, полагая, что это делает их влиятельнее в социальных играх и нередко позволяет совершенно безнаказанно давать волю гневу? Словно они решили извлечь выгоду из паритета «аноним – аноним», презрев обычаи, правила, а порой и закон. Такое поведение следует соотнести с более широкой практикой: использованием неопределенного ника или измененной внешности. Как будто это открывает новые перспективы в нашей судьбе.

У нас хоть отбавляй