Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

примерно расстояние от кончиков пальцев до плеча. Таким образом, колбаса в то время была весьма внушительных размеров. Но откуда в студенческом общежитии набиралось такое количество рюмок, современным студентам не понять.

В своей ранней книге о Леониде Андрееве Корней Чуковский, тогда уже известный критик, осудил киевского журналиста за то, что это было одно из первых сведений, которое сообщили об Андрееве: он пьет водку аршинами. Но в итоге сам невольно оказался популяризатором этого мема: “пить по-андреевски”.

Правда это или вымысел – не столь важно. Важно, что пьянство Андреева в Москве стало легендой. Об этом рассказывал в своих воспоминаниях и его товарищ по учебе С.С.Блохин: “Истощенный шатаньем по самым грязным кабакам (например, извозчичий трактир), он несколько раз попадал ко мне на квартиру, где я жил с товарищем Козловым, со стоном и криком падал на кровать или на пол, жалуясь на невыносимые сердечные боли и страх надвигающейся смерти; приходилось оказывать посильную помощь, но, придя в нормальное состояние, он снова шел на то же самое (пьянствовать)”.

В некотором смысле номера Фальц-Фейна стали даже спасением для Андреева с его склонностью пить в одиночестве. Здесь студенты не только пили, но и пели. Как вспоминал товарищ Андреева по университету, в то время еще и хорист Большого театра Михаил Ольгин, пели в основном народные песни: “Дубинушка”, “Из страны, страны далекой…”.

Слушать песни Леонид любил, но сам петь не умел, не имея ни слуха, ни голоса.

“Не обладая голосом, – вспоминал Ольгин, – Леонид петь не пытался, но любил дирижировать, стоя с высоко поднятой в руке кружкой пива, которое, конечно, расплескивалось”.

Из воспоминаний очевидцев известно также, что Леонид, в отличие от других студентов, был галантен с девушками. З.М.Покровская рассказывала о его появлении на одном из вечеров Орловского землячества: “Одет он был в пунцовую рубашку с зачесанными назад черными кудрями, причем характерно, что никто из студентов (около 15), ранее приходивших, не подошел к нам 2-м (только 2-м) женщинам, сидевшим на почетной студенческой кровати. Л.Андреев первым долгом представился нам, при этом фигурно откинул назад волосы”.

Она также вспоминала, что в землячестве Андреев числился среди стариков. Не в пример молодым, старики были аполитичны. Когда кто-то предложил для чтения “Капитал” Маркса, “со стороны стариков слышались иронические возгласы”.

Пьянство и хоровое пенье в номерах Фальц-Фейна выплескивались на улицы Москвы. И здесь, по воспоминаниям Ольгина, без политики не обходилось. Причем заводилой был именно Леонид: “И вот когда следовали по Тверской, то Леонид обязательно останавливался под фонарем на площади против дома генерал-губернатора и произносил речь, громя великого князя[23]… Тут сбегались саженные городовые, как на подбор гиганты-силачи, и начинался у нас с ними бой жестокий, ибо они забирали Леонида в участок Тверской, а мы отбивали его. Победителями, конечно, оказывались городовые…”

Литературным памятником фальцфейновского периода стала пьеса Андреева “Дни нашей жизни”. Он не придавал ей большого значения, но она была востребована в театрах до революции. В этой пьесе студенты много пьют и поют. В том числе популярный студенческий романс Андрея Сребрянского:

Быстры, как волны,

Дни нашей жизни,

то час, то короче

К могиле наш путь…

Сюжет пьесы был взят из реальной жизни. Студент Глуховцев влюблен в девушку Ольгу Николаевну, или Оль-Оль, но узнает, что ее мать торгует ее телом, сама приводя на их квартиру клиентов. Студент вступает в драку с одним из них, провинциальным офицером, приехавшим развлекаться в Москву. В итоге они пьют мировую и поют романс Сребрянского, а девушка с матерью уходят.

В жизни, как вспоминала родственница Андреева Софья Панова, было не совсем так. Студент избил мать этой девушки, и дело закончилось мировым судом. Происходило все это в доме Фальц-Фейна, где кроме студентов квартировали другие жильцы.

Но интересно, что брат Андреева Павел рассказывал это еще иначе, как будто это случилось с самим Леонидом:

В комнате, которую мы сдавали, поселилась какая-то мамаша с дочкой; как потом выяснилось, эта мамаша торговала ею, почему у них часто бывали гости. Леонид изредка гулял с той девушкой по бульвару во время музыки, и у них были самые дружественные отношения, хотя, быть может, и была здесь замешана некоторая влюбленность. Однажды в гостях у них был офицер. Пригласили Леонида. Не знаю, что у них там произошло, но только спор все разгорался, пока, наконец, не перешел в шум и ругань. А когда мы, то есть мать, я и старшая сестра, уже на отчаянные крики “мамаши” и девушки вбежали в комнату, то увидели следующую картину. Леонид и офицер, оба пьяные, стоят друг против друга. У Леонида в руках стул, которым он и замахивается на него, затем бросает. Офицер отскакивает, быстро выхватывает из ножен шашку и плашмя ударяет ею Леонида по виску. Леонид падает, офицер набрасывается на него и снова заносит шашку. В это время я с матерью бросаемся на него, выхватываем шашку, и сестра с яростью и плачем тащит его от Леонида. На крики сбегаются соседи, которые выпроваживают офицера и связывают, по просьбе матери, Леонида, готового уже снова вступить в драку.

В Москве Андреев снова начинает носить красную рубашку. Именно в ней он потом будет изображен на известном портрете работы Ильи Репина. Как верно пишет Наталья Скороход, эта красная рубашка – такой же отличительный знак молодого Андреева, как желтая кофта Владимира Маяковского. Однако неверно думать, что в обоих случаях это был исключительно прием эпатажа. Маяковский надевал желтую кофту, сшитую мамой, просто по бедности их семьи. А для Андреева красная рубашка была данью его орловскому происхождению. Такую же рубашку он носил в Орле, а еще раньше такую же носил его отец. Едва ли Андреев щеголял в ней в Петербурге, где она уж точно являлась бы признаком эпатажа.

Другое дело Москва!

Арест матери

Считается, что переезд всей многочисленной семьи Андреевых из Орла в Москву мотивировался заботой о Леониде, которого нужно было спасать от пьянства.

Примерно так объясняла это семейное решение Анастасия Николаевна в беседе с Василием Брусяниным.

Однако сестра писателя Римма утверждает, что решение о продаже орловского дома и переезде семьи в Москву принадлежало не матери, а Леониду. При этом он, разумеется, понимал, что все финансовые расходы на содержание матери, братьев и сестер лягут на него и отчасти на второго по старшинству брата Всеволода.

Едва ли не более веской причиной для переезда была