Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Процитировав стихотворение, он не согласился с мыслью только последней строки и выбрал для себя другой вариант: вместо строк печальных он «поставил бы: строк постыдных не смываю» (курсив Толстого. — В.Р.; 34, 345–346).

Нельзя не почувствовать в этих словах гипертрофированной совестливости Толстого, имеющей место и в мире Пушкина.

«Ошибаться и усовершенствовать суждения свои сродно мыслящему созданию, — писал поэт в письме к А. А. Бестужеву 24 марта 1825 г. — Бескорыстное признание в оном требует душевной силы» (курсив Пушкина. — В.Р.; П., 10, 132).

И в другом письме того же года, но к другому адресату — П. А. Вяземскому:

«Презирать — braver — суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно» (П., 10, 191).

Касаясь интереса издателей и публики к Запискам палача Самсона и шпиона Видока, Пушкин занял ту истинно нравственную позицию, которая до сих пор не утратила, а, быть может, приобрела еще большее значение для поколений людей, живущих среди жестокости и вседозволенности ХХI века.

Сочинения негодяев, считал Пушкин,

«не оскорбляют ни господствующей религии, ни правительства, ни даже нравственности в общем смысле этого слова; со всем тем нельзя их не признать крайним оскорблением общественного приличия. Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства?» (П., 7, 148).

Даже Пушкин не мог предвидеть, что подобного рода явление к концу ХIХ века, не говоря уже о ХХ и ХХI, превратилось в моровую язву общественной жизни, в «бесстыдство», охватившее все слои общества. «Торговцы в храме» стали его хозяевами, а ярмарка тщеславия обернулась рынком человеческих душ, где властвовали, да и властвуют, две извечных установки — «всё дозволено» и «всё на продажу».

Толстой, наблюдая процесс девальвации общественного мнения, обращался к голосу разума и совести каждого человека. С появления чувства стыда должен был начаться процесс внутреннего возрождения.

У писателя особая миссия, и Толстой переживал, что в начале ХХ века заметно снизился нравственный уровень русской словесности.

«Пушкин, — говорил он в одной из домашних бесед за несколько дней до смерти, — удивителен. Молодой человек — какая серьезность. Гоголь, Достоевский, Тютчев. Теперь чтó из русской литературы стало! Все эти… Сологубы… Это от французской литературы можно было бы ожидать, но от русской — никак»[80].

В последние два года жизни Толстого именно Пушкин стал самым близким его союзником в сферах понимания жизни и истинного искусства.

В июне — июле 1908 г., когда Толстой перечитывал Пушкина, А. Б. Гольденвейзер записал в своем дневнике:

«Л. Н. наслаждается Пушкиным, читал его все последние дни. Восхищался его отдельными заметками, этими „перлами ума“. Читал вслух его записки, анекдоты, мысли. Между прочим, особенно хвалил заметку об эгоизме, которую тоже прочел вслух»[81].

Д. П. Маковицкий в своих Записках озвучил прочитанную Толстым вслух пушкинскую заметку об эгоизме и ее обсуждение:

«Чем более мы холодны, расчетливы, осмотрительны, тем менее подвергаемся нападениям насмешки. Эгоизм может быть отвратительным, но он не смешон, ибо отменно благоразумен. Однако есть люди, которые любят себя с такою нежностью, удивляются своему гению с таким восторгом, думают о своем благосостоянии с таким умилением, о своих неудовольствиях с таким состраданием, что в них и эгоизм имеет всю смешную сторону энтузиазма и чувствительности.

Л. Н., обращаясь к Гольденвейзеру:

— Это и по вашей части — кончилось и в литературе и в музыке.

Бутурлин выразил мнение, что этот упадок искусства есть временное явление.

Л. Н.: Не думаю.

И Л. Н. объяснил это тем, что наша культура доходит до конца, как римская отошла. Признак — декаданс, как эта потребность искать в новых формах — не в глубине понимания, а в формах. Искание новых форм только потому, что нет содержания»[82].

Продолжая рассказ об июльском вечере в яснополянской гостиной, А. Б. Гольденвейзер обратил внимание на пиететное отношение Толстого к Пушкину:

«Л. Н. прочитал вслух неподражаемо всю сцену из „Пиковой дамы“ у графини, приход Томского и проч. Он сказал:

— Как это все хорошо — повести Белкина. А уж „Пиковая дама“ — это шедевр.

Когда кончил читать, он сказал:

— Так умеренно, верно, скромными средствами, ничего лишнего. Удивительно! Чудесно! И как это странно: были Пушкин, Лермонтов, Достоевский… А теперь что? Еще милый, но бессодержательный, хотя и настоящий художник, Чехов. А потом уж пошла эта самоуверенная декадентская чепуха. А главное, эта самоуверенность!»[83]

Толстого, ниспровергателя многих авторитетов как в искусстве, так и в жизни, относили часто к типу самоуверенных и амбициозных людей. Однако надо заметить, что в его отрицании того или гения, как правило, была своя логика. С ней можно не соглашаться, но она была. Что же касается собственно художественного творчества, здесь Толстой был необычайно требователен и взыскателен к себе — в той же степени, что и Пушкин. Вместо самоуверенности были муки творчества, страдания от невысказанности самого заветного слова, высочайшее чувство ответственности за судьбу сменяющих друг друга поколений. Оба пробуждали в людях чувства добрые. Оба служили светлому разуму, истине, правде. Оба, хотя и по-разному, защищали высокий идеал искусства, искали пути к массовому читателю через ясное, простое, вдохновенное Слово. Толстому была понятна пушкинская «строгость» к себе в процессе работы над текстом. Во многом, признавался он, она сродни его собственному творческому процессу. Рукописи Пушкина так же испещрены авторскими исправлениями и поправками, как и рукописи Толстого.

7 сентября 1907 г. А. Б. Гольденвейзер записал в своем дневнике:

«Лев Николаевич вспомнил Пушкина и сказал: —

Лучшие писатели всегда строги к себе. Я переделываю до тех пор, пока не почувствую, что начинаю портить. А тогда уже, значит, надо бросать. А портить начинаешь потому, что сначала, пока наслаждаешься своей работой, пока она твоя, прилагаешь к ней все духовные силы. Потом, когда основная, первоначальная мысль все более и более перестает быть новой и становится как бы чужой, надоедает, начинаешь стараться сказать что-нибудь новое и портишь, искажаешь первую мысль»[84].

Проблемы восприятия художественного произведения и ориентации писателя на тот или иной круг читателей наряду с проблемами становления, развития и демократизации русского языка как в области художественного, так и философского («метафизического» на языке пушкинской эпохи) творчества всегда были в центре внимания Пушкина