Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Виновником дочернего вдовства

Меня, меня, несчастного отца!..

(между строчками отчерк)

Кто ни умрет, я всех убийца тайный:

Я ускорил Феодора кончину,

Я отравил свою сестру царицу,

Монахиню смиренную… всё я!

Ах, чувствую: ничто не может нас

Среди мирских печалей успокоить;

Ничто, ничто… едина разве совесть.

Так, здравая, она восторжествует

Над злобою, над темной клеветою;

Но если в ней единое пятно,

Единое, случайно завелося,

Тогда — беда: как язвой моровой

Душа сгорит, нальется сердце ядом,

Как молотком стучит в ушах упрек,

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах…

И рад бежать, да некуда… ужасно!

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста. (IV, 259–261)

На странице 278 Толстой подчеркнул слова Царя о личности Шуйского: «Уклончивый, но смелый и лукавый». На стр. 280 Толстой выделил слова Царя (отчеркнуто и подчеркнуто две строки), в которых передано его удивление относительно того, что самозванец назвал себя именем царевича Дмитрия:

«Дмитрия!.. как? этого младенца!

Дмитрия!.. Царевич, удались». (IV, 280)

Мятущаяся душа Бориса запечатлена в другом монологе, произнесенном наедине с собой. Страх утратить «порфиру» и решимость вопреки всему принять вызов судьбы. Толстой отчеркнул весь монолог.

«Ух, тяжело!.. дай дух переведу…

Я чувствовал: вся кровь моя в лицо

Мне кинулась — и тяжко опускалась…

Так вот зачем тринадцать лет мне сряду

Все снилося убитое дитя!

Да, да — вот что! теперь я понимаю.

Но кто же он, мой грозный супостат?

Кто на меня? Пустое имя, тень —

Ужели тень сорвет с меня порфиру,

Иль звук лишит детей моих наследства?

Безумец я! Чего ж я испугался?

На призрак сей подуй — и нет его.

Так решено: не окажу я страха, —

Но презирать не должно ничего…

Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!» (IV, 283)

Толстой обратил внимание и на то, как ведет себя самозванец после боя. Наклонной чертой он разделяет две позиции — Григория Самозванца и боярина Пушкина. Первому дорог конь, и он менее всего подвержен состраданию к раненым и погибшим. Заметив это, Пушкин начинает осознавать трагедию совершившегося события:

«Лжедимитрий

Мой бедный конь! как бодро поскакал

Сегодня он в последнее сраженье

И, раненый, как быстро нес меня.

Мой бедный конь!

Пушкин

(про себя)

Ну вот о чем жалеет!

Об лошади! когда все наше войско

Побито в прах!

Самозванец

Послушай, может быть,

От раны он лишь только заморился

И отдохнет.

Пушкин

Куда! он издыхает.

Самозванец

(идет к своему коню)

Мой бедный конь!.. что делать? снять узду

Да отстегнуть подпругу. Пусть на воле

Издохнет он». (IV, 321).

Последняя пометка Толстого связана с предсмертным монологом Бориса. Писатель не стал его выделять целиком, а подчеркнул лишь две важные, с его точки зрения, строчки:

«Царь

Подите все — оставьте одного

Царевича со мною.

Все удаляются.

Умираю;

Обнимемся, прощай, мой сын: сейчас

Ты царствовать начнешь… о боже, боже!

Сейчас явлюсь перед тобой — и душу

Мне некогда очистить покаяньем.

Но чувствую — мой сын, ты мне дороже

Душевного спасенья… так и быть!

Я подданным рожден и умереть

Мне подданным во мраке б надлежало;

Но я достиг верховной власти… чем?

Не спрашивай. Довольно: ты невинен,

Ты царствовать теперь по праву станешь». (IV, 326).

С карандашом в руках Толстой прочитал и «Скупого рыцаря».

В первой сцене маленькой трагедии небольшая пометка, но она выражает суть того, чем живут и чему поклоняются миллионы людей.

На слова Жида о значении денег для старика барона Альбер ответил не по-юношески зрело, и Толстой подчеркнул эти слова:

«О! Мой отец не слуг и не друзей

В них видит, а господ; и сам им служит.

И как же служит? как алжирский раб». (IV, 349).

Вторая же сцена, представляющая собой монолог Барона, скупого рыцаря, была почти целиком отчеркнута Толстым. Вне особого внимания оказались последние 8 строк монолога, но перед ними 6 строк Толстой отчеркнул вторично:

«И совесть никогда не грызла, совесть,

Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,

Незваный гость, докучный собеседник,

Заимодавец грубый, эта ведьма,

От коей меркнет месяц и могилы

Смущаются и мертвых высылают?..» (IV, 356).

Сохранилась запись на отдельном листе, сделанная Толстым 2 февраля 1870 г.:

…трагедия, при психологическом развитии нашего времени, страшно трудна. Оттого только в учебниках можно говорить об Ифигении, Эгмонте, Генрихе IV, Кориолане и т. д. Но ни читать, ни давать их нет возможности. — Оттого бездарные подражатели могут подражать подражанию (слабому) Пушкина, Борису Годунову. Оттого белый стих, о котором останется несомненной истиной то, что на будущего себя сказал Пушкин:

Послушай, дедушка, мне всякий раз,

Когда взгляну на этот замок Ретлер,

Приходит в голову, чтò если это проза,

Да и дурная. (48, 344)

Толстому не нравился белый стих потому, что нарушал иллюзию правдоподобия говорящего, чужд был естеству самовыражения. Ему казалось, что белый стих провоцирует ходульность чувств, тормозит движение мысли. Он любил поэзию (стихи), но проза была ближе его сердцу, она и он будто произрастали из одного животворящего источника, где вода чистая и студеная, прозрачная, с искрящимися соринками в лучах восходящего солнца.

Но пушкинская драматургия с ее высотой чувств и глубиной содержания, с ее вселенскими сферами бытия, безднами души человеческой не могла не волновать Толстого. Потому и чувствуем мы, как в «Войне и мире» мощно прозвучала пушкинская мысль из «Моцарта и Сальери»: «Гений и злодейство — две вещи несовместные», а жало «когтистого зверя, скребущего сердце» совести не раз совершало чудо, пробуждая в героях Толстого глас Божий — подобно тому, как это произошло при встрече в лазарете князя Андрея и Анатоля Курагина, оказавшихся участниками Бородинского сражения, или во время судебного процесса над Катюшей Масловой, когда Нехлюдов