Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

им. У Горького нет ни одного доброго лица, у Чехова их пропасть (дети), также у Диккенса, Гюго… У Горького не чувствуется доброты, нежности» (Толстой встречался с Е. Н. Карамзиной весной 1857 г. в Кларане (Швейцария). — В.Р.; Маковицкий, кн. 1. С. 143).

14 февраля 1905 г.

При корреспонденте Анри Вогюэ, сыне Эжена Вогюэ — французского писателя и историка литературы, заговорили о стихах.

«Я вообще не люблю стихов, — сказал Л. Н. — Стихи должны быть очень хороши. Нельзя в них чувствовать la facture, подыскивание рифм… Тютчев, Пушкин, Лермонтов — одинаково большие поэты. У Пушкина слабы его большие вещи (Л. Н. назвал две, но я не запомнил), „Онегин“ — хорошо, небольшие стихи — хорошо. У Лермонтова „Демон“ — слабо. Потом падение: Фет, Майков, Полонский, Апухтин, потом декаденты» (Маковицкий, кн. 1. С. 176).

11 июня 1906 г.

«За обедом Л. Н. с Софьей Александровной (Стахович. — В.Р.), между прочим о ее племяннице Евгении, которая социал-демократка, сказал:

„Блажен, кто смолоду был молод, наслаждался природой; интерес к политике говорит, что не молод…“» (выделенные мною слова — цитата из «Евгения Онегина». — В.Р.; Маковицкий, кн. 2. С. 160).

2 июня 1908 г.

«Цертелев сказал, что пишет и стихи, и хвалил поэта Голенищева-Кутузова, его „Рассвет“, написанный лет тридцать тому назад. Критик нашел возразить „Рассвету“ только то, что это подражание „Евгению Онегину“.

Л. Н.: А как — легко читается, как „Евгений Онегин“?

Цертелев: Да.

Л. Н.: Тогда то, что подражание, — ничего. „Евгений Онегин“ — единственное из стихотворений, где усилия стихотворства не чувствуется. Я все боюсь, что это борьба, которая тогда была между классицизмом и романтизмом (классики отрицали романтизм); я все боюсь, чтобы я теперь у молодых (Андреева, Горького…) чего не просмотрел» (Маковицкий, кн. 3, с. 103).

8 июня 1908 г.

«Л. Н. вечером слаб, читал Пушкина» (Маковицкий, кн. 3. С. 110).

В тот же день, 8 июня 1908 г., Н. Н. Гусев, личный секретарь Толстого, записал в своем «дневнике»: «За обедом Лев Николаевич сказал:

— Я сегодня был слаб, не мог заснуть и все время читал — никто не догадается, что… „Евгения Онегина“! И всем советую его перечесть. Удивительное мастерство двумя-тремя штрихами обрисовать особенности быта того времени. Не говорю уже о таких chef d’oeuvr’ax (шедеврах. — В.Р.), как письмо Татьяны…

Как-то недавно Лев Николаевич сказал, что лучше всего у Пушкина — его проза»[62].

27 ноября 1908 г.

«Софья Андреевна вставила, что Л. Н. не любит стихов, а сам в последнее время все лучшие стихи Пушкина, всего „Онегина“ прочел.

Л. Н.: У Пушкина стих лучше, чем у других проза. Только Пушкин может. Никакого усилия в стихах не чувствуется» (Маковицкий, кн. 3. С. 258).

«…лучше всего у Пушкина — его проза»

Пушкин. Автопортрет.1829 г.

С прозой Пушкина у Толстого сложились особые отношения.

В 1854 г., читая «Капитанскую дочку», он записал в своем дневнике: «проза Пушкина гола как-то», однако в 1873 г., став общепризнанным метром русской литературы, создавшим ряд блистательных произведений, в том числе

«Войну и мир», он резко изменил свое отношение к прозаическому творчеству Пушкина и перечитал не только законченные его произведения, но и наброски к незавершенным замыслам.

В 1856 г., перечитывая прозу Пушкина, Толстой в 5-м томе анненского издания сделал несколько пометок. Их немного, но они весьма примечательны.

В «Повестях Белкина» — одна пометка. Толстой обозначил страницу двойным загнутым уголком, свойственным только его манере. Она содержит в себе тот фрагмент текста повести «Метель», в котором воссоздан самый трагический момент из жизни Марьи Гавриловны и ее родителей: после того, как из-за разыгравшейся метели свершилась роковая ошибка венчания, Маша вынуждена была скрывать произошедшее от родителей, впала в отчаяние, тяжело заболела, вызвав в родителях страх за ее жизнь. Горе принесло не только страдание окружающим, но и нравственное прозрение всем тем, кто любил Марью Гавриловну:

«…единогласно все решили, что, видно, такова была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком, и тому подобное. Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание.

Между тем барышня стала выздоравливать» (V, 188).

И вся драма после «рокового венчания» уложилась на одной странице! Стиль повести «Юность», над которой Толстой работал в это время, был иным. Только одно переживание героя могло занять целую страницу. Толстой чувствовал границу, разделявшую его с Пушкиным. Но у него было иное предназначение в русском, да и не только в русском, искусстве, и он понимал это.

На рубеже 1850–60-х годов Лев Толстой, открыв школу для крестьянских детей, активно использовал на уроках чтения тексты из «Повестей Белкина», но здесь его ждала неудача: тексты оказались трудными для восприятия деревенских ребятишек. Тогда-то и возникла у Толстого идея создания переходной литературы — азбуки для детей. Это был совсем другой полюс искусства.

19 марта 1873 г. жена писателя в своей записке сообщила:

«Сережа (старший сын Толстых. — В.Р.) все приставал ко мне дать ему почитать что-нибудь старой тете вслух. Я ему дала „Повести Белкина“ Пушкина. Но оказалось, что тетя заснула, и я, поленившись идти вниз отнести книгу в библиотеку, положила ее на окно в гостиной. На другое утро, во время кофе, Левочка взял эту книгу и стал перелистывать и восхищаться. Сначала в этой части (изд. Анненкова) он нашел критические заметки и говорил: „Многому я учусь у Пушкина, он мой отец, и у него надо учиться“. Потом он перечитывал мне вслух о старине, как помещики жили и ездили по дорогам, и тут ему объяснился во многом быт дворян во времена и Петра Великого, что особенно его мучило; но вечером он читал разные отрывки и под впечатлением Пушкина стал писать»[63].

Через несколько дней, 25 марта, Толстой в неотправленном письме Н. Н. Страхову так же подтвердил факт влияния прозы Пушкина на его творчество:

«Расскажу теперь про себя, но, пожалуйста, под великим секретом, потому что, может быть, ничего не выйдет из того, что я имею сказать вам. Всё почти рабочее время нынешней зимы я занимался Петром, т. е. вызывал духов из того времени, и вдруг — с неделю тому назад — Сережа, старший сын, стал читать Юрия Милославского[64] — с восторгом. Я нашел,