Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

сосредоточил свое внимание прежде всего на образе Онегина, которому посвящена первая глава. Раньше каждый школьник мог составить полный портрет героя. Основой для раздумий был не только роман, но и блестящие статьи Белинского о нем. Толстой познакомился с ними спустя полгода после перечитывания «Евгения Онегина» летом 1856 г. и пришел в восторг от них.

Из Дневника Л. Н. Толстого

2 января. 1857. [Петербург] «Утром читал Белинского, и он начинает мне нравиться». 3 января. «Очень поздно встал, прочел прелестную статью о Пушкине». 4 января. «Статья о Пушкине — чудо. Я только теперь понял Пушкина. Обедал у Боткина с одним Панаевым, он читал мне Пушкина» (47, 108).

Толстой сделал локальные пометки, их немного, но они весьма примечательны с точки зрения понимания внутреннего состояния души писателя.

Так, в IV строфе первой главы ногтевой пометкой он подчеркнул вторую часть в пушкинском тексте «Он по-французски совершенно Мог изъясняться и писал» (IV, 7). Ему это было близко не только потому, что в совершенстве знал французский, но и потому, что это было одно из главных условий в кодексе человека комильфо. Собственно, в строфе отмечены те особенности, которые были важны для юного Толстого и героя его повести «Юность». Одним из первых ударов по желанию подражать идеалу комильфо был разговор Толстого с самим собой перед зеркалом, когда, глядя в него, он понял, что внешность его далека от аристократического стандарта.

Другая ногтевая пометка представляет собой отчерк перед ХI строфой первой главы:

«Как он умел казаться новым,

Шутя невинность изумлять,

Пугать отчаяньем готовым,

Приятной лестью забавлять,

Ловить минуту умиленья,

Невинных лет предубежденья

Умом и страстью побеждать,

Невольной ласки ожидать,

Молить и требовать признанья,

Подслушать сердца первый звук,

Преследовать любовь, и вдруг

Добиться тайного свиданья…

И после ей наедине

Давать уроки в тишине!» (IV, 10).

Здесь воссоздан почти донжуановский тип поведения, не свойственный Толстому. Молодой писатель высоко оценил маленькую трагедию Пушкина «Дон Гуан».

«Прочел Дон Жуана Пушкина, — писал он в своем дневнике 3 июня 1856 г. — Восхитительно. Правда и сила, мною никогда не предвиденная в Пушкине» (47, 77).

И этот восторг оттого, что сам Толстой, натура страстная, темпераментная, был в то же время застенчивым молодым человеком, с комплексом уязвимости, о причинах которой он поведал так замечательно в повести «Детство», вложив свои переживания в уста Николеньки Иртеньева:

«Я очень хорошо помню, как раз за обедом — мне было тогда шесть лет — говорили о моей наружности, как maman старалась найти что-нибудь хорошее в моем лице, говорила, что у меня умные глаза, приятная улыбка, и, наконец, уступая доводам отца и очевидности, принуждена была сознаться, что я дурен; и потом, когда я благодарил ее за обед, потрепала меня по щеке и сказала: — Ты это знай, Николенька, что за твое лицо тебя никто не будет любить; поэтому ты должен стараться быть умным и добрым мальчиком. Эти слова не только убедили меня в том, что я не красавец, но еще и в том, что я непременно буду добрым и умным мальчиком. Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я воображал, что нет счастия на земле для человека с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами, как я; я просил Бога сделать чудо — превратить меня в красавца, и все, что имел в настоящем, все, что мог иметь в будущем, я все отдал бы за красивое лицо» (1, 53).

Толстой не раз признавался, что завидовал аристократической красоте старшего брата Сергея и его легкости общения с женщинами самого разного уровня — от цыганок до представительниц высшего света.

Толстой был далек от того легкого моцартианско-донжуановского темперамента, который был свойствен Пушкину. Здесь ближе к Пушкину Иван Бунин с его «Легким дыханием».

Обратил Толстой особое внимание и на строфы, в которых Пушкин свел на брегах Невы Онегина и «воображаемого автора». Толстому очевидна была граница, разделяющая Онегина и того, кого принято называть «образом автора», он вполне осознавал некий прием, используемый Пушкиным с целью уверить наивного читателя, что он, собственно Пушкин, и Онегин — различны между собой. Потому Толстой и выделил те фрагменты в 46-й и 48-й строфах первой главы, где ощутимо это различие.

XLVI

«Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствовал, тoгo тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,

Тoгo змия воспоминаний,

Toгo раскаянье грызет.

Все это часто придает

Большую прелесть разговору.

Сперва Онегина язык

Меня смущал; но я привык

К eгo язвительному спору,

И к шутке, с желчью пополам,

И злости мрачных эпиrрамм». (IV, 25)

Карандашом Толстой отчеркнул 4 строки, созвучные его состоянию души. В эти дни он продолжал работу над своей трилогией «Детство», «Отрочество», «Юность».

«Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти, — писал он в своей первой повести, — освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений» (1, 43).

Но были и другие воспоминания, далеко не радужные, такие, что невольно ощущалось, как «раскаяние грызет» душу. Достаточно открыть дневники молодого Толстого, не говоря о позднем, чтобы найти подтверждение этим угрызениям совести. Да и в трилогии предостаточно тому свидетельств. Но то, что так важно было и для самого Пушкина и что присуще было самому Толстому, оставалось за пределами страданий героя романа, блиставшего «язвительными спорами» и «желчью» «мрачных эпиграмм».

Толстой подметил характерную деталь, указывающую на границу, разделившую «воображаемого автора» и Онегина, он подчеркнул две строки двумя чертами:

XLVIII

«С душою, полной сожалений,

И опершися на гранит,

Стоял задумчиво Евгений,

Как описал себя пиит.

Все было тихо; лишь ночные

Перекликались часовые,

Да дрожек отдаленный стук

С Мильонной раздавался вдруг;

Лишь лодка, веслами махая,

Плыла по дремлющей реке:

И нас пленяли вдалеке

Рожок и песня удалая…

Но слаще, средь ночных забав,

Напев Торкватовых октав!» (IV, 27)

Дремлющая река и плывущая по ней лодка, и это слово «лишь». Испита чаша общения, один — «с душою, полной сожаленья», другой — вдохновенный певец