Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

что рано, прочел с ним, потом жена принесла с низу Повести Белкина, думая найти что-нибудь для Сережи, но, разумеется, нашла, что рано. Я как-то после работы взял этот том Пушкина[65] и, как всегда (кажется 7-й раз) перечел всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал. Но мало того, он как будто разрешил все мои сомнения. Не только Пушкиным прежде, но ничем я, кажется, никогда я так не восхищался. Выстрел, Египетские ночи, Капитанская дочка!!! И там есть отрывок „Гости собирались на дачу“[66]. Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман[67], который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и кот[орый] будет готов, если б[ог] даст здоровья, через 2 недели и который ничего общего не имеет со всем тем, над чем я бился целый год» (курсив Толстого. — В.Р.; 62, 16).

В первой половине апреля этого же года Толстой написал восторженное письмо П. Д. Голохвастову:

«Давно ли вы перечитывали прозу Пушкина? Сделайте мне дружбу — прочтите сначала все повести Белкина. Их надо изучать и изучать каждому писателю. Я на днях это сделал и не могу вам передать того благодетельного влияния, которое имело на меня это чтение.

Изучение это чем важно? Область поэзии бесконечна, как жизнь; но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии и смешение низших с высшими, или принятие низшего за высший есть один из главных камней преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, эта гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства. Я знаю, что анализировать этого нельзя, но это чувствуется и усваивается. Чтение даровитых, но негармонических писателей (то же музыка, живопись) раздражает и как будто поощряет к работе и расширяет область; но это ошибочно; а чтение Гомера, Пушкина сжимает область и, если возбуждает к работе, то безошибочно» (62, 22).

Через месяц, 11 мая, Толстой, отказавшийся от замысла писать роман из эпохи Петра, находясь в состоянии, которое он называл «энергией заблуждения» (вдохновенного творчества, как у Пушкина: «и забываю мир — и в сладкой тишине я сладко усыплен моим воображеньем…»), сообщал другу и редактору его произведений Н. Н. Страхову:

«Я пишу роман, не имеющий ничего общего с Петром I. Пишу уже больше месяца и начерно кончил. Роман этот — именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу, я им увлечен весь и, несмотря на то, философские вопросы нынешнюю весну сильно занимают меня. В письме, которое я не послал вам, я писал об этом романе и о том, как он пришел мне невольно и благодаря божественному Пушкину, которого я случайно взял в руки и с новым восторгом перечел всего. Еще я занимаюсь поправкой „Войны и мир“. Исключаю все рассуждения и французское и ужасно желал бы вашего совета. Можно ли прислать вам на просмотр, когда я кончу?» (62, 25)

1 октября 1910 года, незадолго до ухода из Ясной Поляны, Толстой сказал своему другу-единомышленнику, с кем суждено ему было отправиться в последнее путешествие, Душану Петровичу Маковицкому:

«прочел Пушкина „Метель“. Эта манера писания: ни одного лишнего слова. Еще прочел Мамина-Сибиряка рассказ. Язык у него хорош, но рассказ этот для народа не годится» (Маковицкий, кн. 4. С. 367).

При чтении «Дубровского» Толстой нижним уголком вдвое выделил второй абзац первой главы повести, в котором лаконично и с характерными подробностями предстала история дружбы Троекурова и отца Дубровского с несомненно примечательным финалом, раскрывающим чувство собственного достоинства старика Дубровского.

«Всегдашние занятия Троекурова состояли в разъездах около пространных его владений, в продолжительных пирах и в проказах, ежедневно притом изобретаемых и жертвою коих бывал обыкновенно какой-нибудь новый знакомец; хотя и старинные приятели не всегда их избегали за исключением одного Андрея Гавриловича Дубровского. Сей Дубровский, отставной поручик гвардии, был ему ближайшим соседом и владел семидесятью душами. Троекуров, надменный в сношениях с людьми самого высшего звания, уважал Дубровского несмотря на его смиренное состояние. Некогда были они товарищами по службе, и Троекуров знал по опыту нетерпеливость и решительность его характера. Обстоятельства разлучили их надолго. Дубровский с расстроенным состоянием принужден был выйти в отставку и поселиться в остальной своей деревне. Кирила Петрович, узнав о том, предлагал ему свое покровительство, но Дубровский благодарил его и остался беден и независим. Спустя несколько лет Троекуров, отставной генерал-аншеф, приехал в свое поместие, они свиделись и обрадовались друг другу. С тех пор они каждый день бывали вместе, и Кирила Петрович, отроду не удостоивавший никого своим посещением, заезжал запросто в домишко своего старого товарища. Будучи ровесниками, рожденные в одном сословии, воспитанные одинаково, они сходствовали отчасти и в характерах и в наклонностях. В некоторых отношениях и судьба их была одинакова: оба женились по любви, оба скоро овдовели, у обоих оставалось по ребенку. Сын Дубровского воспитывался в Петербурге, дочь Кирила Петровича росла в глазах родителя, и Троекуров часто говаривал Дубровскому: „Слушай, брат, Андрей Гаврилович: коли в твоем Володьке будет путь, так отдам за него Машу; даром что он гол как сокол“. Андрей Гаврилович качал головой и отвечал обыкновенно: „Нет, Кирила Петрович: мой Володька не жених Марии Кириловне. Бедному дворянину, каков он, лучше жениться на бедной дворяночке, да быть главою в доме, чем сделаться приказчиком избалованной бабенки“» (V, 245).

Молодому Толстому, недавно вернувшемуся с Крымской войны, получившему боевые награды, бесстрашно сражавшемуся на земле четвертого бастиона, пришелся по сердцу (он отчеркнул его) и эпиграф ко всей повести «Капитанская дочка», взятый Пушкиным из Княжнина. Эпиграф напоминал читателю о самом главном — о доблестном служении Отечеству не ради званий и наград, а ради священного долга:

«— Был бы гвардии он завтра ж капитан.

— Того не надобно; пусть в армии послужит.

— Изрядно сказано! пускай его потужит…

.

Да кто его отец?»

В самом тексте повести «Капитанская дочка» Толстой выделил загнутыми нижними уголками два фрагмента, и оба свидетельствовали о глубоком понимании Толстым пушкинского гения.

Один из отрывков содержал описание первой встречи Гринева с Пугачевым ночью во время бурана. Савельич сбился с дороги, и, казалось, трагедия неизбежна. Но появление могучего незнакомца, умеющего ориентироваться в подобной ситуации, спасает путников от неминуемой смерти.

«Ямщик стал всматриваться.

„А Бог