Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

как красивое произведение ума. С таким искусственным мелким знанием нельзя любить и поэтому знать человека. Валерия цельная натура, поэтому надо особенно осторожно обращаться с ней, и ежели наши отношения будут существовать, то мне надо подделываться под ее цельность, а не ее портить сомнением» (47, 199).

Но именно эта несовместимость в самом Толстом дала о себе знать. Таковой уж была его натура — подделываться под кого-либо не мог.

Поиск будущей спутницы жизни продолжался, не отменяя сиюминутных телесных радостей общения мужчины с женщиной.

1857

«20 октября. [Москва] Пришел Фет, добродушный. Перенятая литераторская вычурность. Сухотин, Рябинин, Аксаков, Макаров. Обедал один с Макаровым. Утро был у Перфильевых. Варенька не понравилась, вечер был у Сушковой и у Сухаревой Башни. Ни та, ни другая мне не нравятся. И Валерию видел. Только скучно (47, 160).

22 октября. [Петербург] Поехал в Петербург, чуть не опоздал. Арсеньевы и Талызин (вскоре станет мужем Валерии. — В.Р.) там. Не очень он мне нравится. Утро к Министру […] К Некрасову, тяжел. К Анненкову, мил. Обедал в клубе с Ковалевским, вечером у Толстых. Прелесть Александрин, отрада, утешенье. И не видал я ни одной женщины, доходящей ей до колена. Александра Петровна вечером; поздно, у ней морщинки» (47, 160).

Настроению Толстого в лето 1856 г. вторили и другие тексты стихотворений Пушкина, написанные с 1814 по 1830 годы и вошедшие во второй том анненского издания.

На странице 293 нижний уголок был загнут и расправлен. На ней сошлись два текста: стихотворение «Война» и две начальные строчки стихотворения «Я пережил свои желанья…». Оба были написаны в 1821 г.

Выбор интерпретации остается за читателем. Но мне представляется, что две строки из любовной лирики более бы подходили к настроению молодого Толстого этого времени.

Концепция войны в пушкинском тексте далека от того, как писатель чувствовал и описывал войну в кавказских и севастопольских рассказах. Особенно, конечно, финал этого стихотворения, отсылающий читателя к юношеской любовной интриге, далек от переживаний участника крымской войны.

Стихотворение:

«Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты;

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты.

Под бурями судьбы жестокой

Увял цветущий мой венец —

Живу печальный, одинокой,

И жду: придет ли мой конец?

Так, поздним хладом пораженный,

Как бури слышен зимний свист,

Один — на ветке обнаженной

Трепещет запоздалый лист!..» (II, 293) —

более соответствовало тому настроению, которым был охвачен молодой Толстой. Первые две строчки особенно характерны были для того, кто мечтал стать юношей-комильфо, добрым барином, блестящим офицером, по-настоящему влюбленным человеком, счастливым мужем и отцом семейства, а в 28-летнюю годовщину вынужден был записать в своем дневнике:

25 августа. «Праздность. Лень. Недовольство собой…», 28 августа. «Мое рожденье: р. х. Грусть…», 30 августа. «Скучаю. — Как будто я стал старше с 28-го» (47, 90).

Первые две строчки пушкинского стихотворения органично вписались бы и в историю несостоявшейся любви, хотя, по всей вероятности, они были сделаны накануне развернувшейся драмы.

Отчерком в конце и горизонтальной линией Толстой выделил стихотворение «Люблю ваш сумрак неизвестный…» (1822). Вряд ли оно задело его чувство поэтическим совершенством, скорее оказалось близким своим настроем — предположением, что за порогом смерти ждет забвение всего земного.

«Быть может, там, где все блистает

Нетленной славой и красой,

Где чистый пламень пожирает

Несовершенство бытия,

Минутных жизни впечатлений

Не сохранит душа моя:

Не буду ведать сожалений,

Тоску любви забуду я». (II, 324)

Проблема бессмертия в творчестве Толстого была одной из ведущих. Она давала о себе знать во многих его произведениях, в том числе ранних — трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность», рассказе «Три смерти», «Казаках». Ерошка еретически потешался над Олениным, говоря о том, что после смерти человека только что и останется лопух над могилой, а Оленина воодушевляла мысль о таинственности мироздании и бессмертии души. Но отчерк с горизонтальной чертой мог быть вызван и пониманием того, что и «тоску любви» пожирает время — ту «тоску любви», о которой мечтал Толстой и которой он щедро наделял своих героев. Эта «тоска по любви» жила в сердце Толстого, и отсюда его особое отношение к стихотворениям Пушкина на эту тему.

Он целиком отчеркнул стихотворение «Не пой, красавица, при мне…» (1828), а последнюю строку в нем подчеркнул дважды:

«Не пой, красавица, при мне…

Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной:

Напоминают мне оне

Другую жизнь и берег дальной.

Увы! напоминают мне

Твои жестокие напевы

И степь, и ночь — и при луне

Черты далекой, бедной девы!..

Я призрак милый, роковой,

Тебя увидев, забываю;

Но ты поешь — и предо мной

Его я вновь воображаю.

Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной:

Напоминают мне оне

Другую жизнь и берег дальной».

(последняя строка подчеркнута дважды; II, 446)

Так же целиком отчеркнул стихотворения «Я вас любил: любовь еще, быть может, / В душе моей угасла не совсем» (1829; II, 476), «Что в имени тебе моем?/ Оно умрет, как шум печальный…» (1829; II, 476–477).

«Что в имени тебе моем? […]

Но в день печали, в тишине,

Произнеси его тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я…». (II, 476)

В стихотворении «Расставание» (1830) писатель подчеркнул две последние строки первой строфы:

В последний раз твой образ милой

Дерзаю мысленно ласкать,

Будить мечту сердечной силой

И с негой робкой и унылой

Твою любовь воспоминать. (II, 476)

Возле стихотворения «Цветок» («Цветок засохший, безуханный…», 1828) кто-то нарисовал цветок, возможно, и сам Толстой.

Пушкинская светлая грусть адекватно воспринималась Толстым, как и легкость пушкинского стиха при описании живых чувств, вызванных увлечениями молодого поэта. Толстой целиком отчеркнул искрящееся свободой и легкостью восприятия, запоминающееся шутливым финалом стихотворение Пушкина «Подъезжая под Ижоры, / Я взглянул на небеса…» (1828).

Столь же живительными для его души оказались заключительные строки из лирического шедевра «Я помню чудное мгновенье…» (1825):

«И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и