Бандитская любовь - Мелания Соболева

этого. Как будто до этого все было ровно, гладко и счастливо. И мать теперь сидит и смотрит на меня, как будто у нее с глаз пелена спала, и спрашивает — "Леша, неужели ты думаешь, он не любил нас?" Любил? Да ему было похуй. Даже умер он красиво — демонстративно, с надписью на лбу: "Сдох ради должности, а не ради вас, ублюдки". Вот поэтому я не скучаю. Ни слезинки. Даже когда в тюрьму пришло письмо — извещение о смерти, с печатью, с подписями, с холодными словами. Я прочитал его, смял, выкинул в парашу и забыл. Потому что я этого ждал. Или, может, хуже — я этого хотел. Чтобы все кончилось. Чтобы точка была поставлена. Чтобы больше никто из нас не притворялся. Ни он. Ни я. Ни она.

Я сел в тачку, поворачиваю ключ — двигатель срывается с места, как зверь, гудит с надсадой, будто с похмелья, а я сам такой же — злой, внутренне задымленный, будто всю ночь нюхал гарь сгоревших домов. Собрался выезжать с Зареченской, медленно катнул — и тут же по тормозам, потому что прямо перед капотом стоит какой-то черт. Не шевелится, не машет руками, не орет, просто уставился на меня, как призрак, вынырнувший из подвала, и черт побери, будто у него на лбу не морщины, а вывеска светится: прикончи меня, к черту. Я скривился, резко выдернул ключ, хлопнул дверью так, что вонючий воздух Заречки подскочил от звука, сделал шаг к нему, сунул руки в карманы — спокойно, медленно, как всегда, когда чую, что пахнет жареным. Щурюсь. Точно, не знаю его. Ни с наших, ни с ментов, ни с братвы — худой, как будто его всю жизнь сушили на сквозняке, но взгляд собранный, тело держит, как боксер перед боем. Одет чисто, аккуратно, выбрит — только мешки под глазами, как у запойного бухаря на реабилитации. — Какие-то проблемы? — говорю спокойно, глядя ему прямо в глаз, в самый зрачок, будто пытаюсь увидеть, сколько у него дней осталось. — Да, знаешь, Леш… есть одна, — ухмыляется злобно. Вот так, значит. Знает, как меня зовут. Значит, кто-то его прислал. Я по инерции кидаю взгляд в салон, на сиденье лежит моя малышка — «ТТ-шка», родная, холодная, надежная, как собака, которую вырастил с детства. Но взгляд тут же обратно, к этому клоуну — мало ли дернется. — Ты еще молодой, пацан, жалко помирать в твоем возрасте, — хмыкает он. Я чуть усмехнулся. Уголок губ дрогнул — не от радости, а от того, как это все банально. Ну нельзя ли уже придумывать что-то свежее? Эту фразу мне последние лет десять все, кому не лень, говорили. Я смотрю на него и понимаю: один из крысиных. Из тех, кого Крыса с Долеевым понаотправлял шнырять по районам, наблюдать, нюхать, записывать. Один из тех, кто без запаха, без тени, без души. — Ты бы лучше за свой возраст переживал, старик, — говорю вяло, даже не повышая тон, — небось внуки плакать будут. Деда случайно грохнули в подворотне, грустная новость, пойдет в криминальную хронику, мелким шрифтом под рекламой памперсов. У него в глазах что-то меняется. Был лед — стал металл. Жестко так смотрит, как будто прикидывает, как я буду выглядеть с дыркой в башке. — Олегов дает вам два дня, чтобы оставить мясокомбинат Долеева. Два дня, Леш. Это щедрость с его стороны. — говорит без эмоций, как будто про распродажу стиральных машин. Я усмехаюсь. Даже не удивляюсь, что Олегов решил передать привет через пешку. Псы всегда гавкают раньше хозяев. — Что ж, тогда передай своему псу, что может встретиться с нами лично. Обсудим этот момент. Лицом к лицу. Без посыльных. Без лишних слов. — Либо мы возвращаемся к первому пункту, — продолжает он, и голос уже чуть звенит, напряжен, как струна перед тем, как лопнуть, — где молодость не просто не вечна, а еще и скоротечна.

Нихрена себе стихи. Может, в роду у него Есенин. Только вместо чернил — кровь, а вместо блокнота — асфальт. Не хотят по-хорошему — значит, будет по-плохому.

Я стоял, глядя на этого уебка, и в голове у меня было пусто — та самая пустота, в которой рождаются самые быстрые решения. Увидел, как он пошел в движение — и резко, почти инстинктивно, нырнул рукой в окно, пальцы сами нашли рукоятку пистолета, теплую от солнца, как будто он только что из моей ладони вырос. Но он не тупой — начал действовать в ту же секунду, рывком оказался рядом, ударил в бок, будто бы не кулаком, а плечом, вдавил меня в воздух, врезал намерением, и я, пошатнувшись, влепился в машину спиной. Рука не подвела — выхватил, развернул, ткнул рукоятью по дуге, точно и с силой, прямо ему по челюсти. Хрустнуло. Мелко, сочно, как если бы кто-то раздавил грецкий орех в зубах. Он дернулся, качнулся, но не упал — глаза блестят, бешеные, и я уже понял, что сейчас бросится. Поднял ствол, направил прямо ему в грудь, не дрогнув — палец почти лег на спуск, но тут его взгляд дернулся в сторону, чуть влево, будто за моей спиной что-то взорвалось. Я рефлекторно обернулся, и, мать твою, когда взгляд вернул — уже не было никого. Только пустота, асфальт, пыль. Сбежал, гад. Я рванул за ним, два шага, три — угол, и тут.

— Его встретят с другой стороны.

Я застыл. Не сразу обернулся. Сердце билось не быстро, а гулко, как в барабан — не от страха, от чего-то другого. Может, неприятно. Может, стыдно. А может, злость такая, что пальцы сами начали сжиматься в кулак. Узнал голос сразу. Костя. И все внутри перекосило. Этот голос я бы узнал даже после ста лет молчания. Тянется из детства, как проволока из старой тюрьмы — ржавая, но все еще держит. Все равно повернулся. Медленно. Прячу пистолет за полу пальто, взгляд холодный, как тень в подвале. Только сердце мое, сука, не врет. Оно хочет по-другому, но я не дам ему права командовать. Передо мной — мой брат. Не по крови. По крови-то у меня все тухло. А вот по жизни — он ближе, чем тот, кто меня зачал. Стоит, как будто и не прошло этих лет.

Черт побери, Костя.

— Дай угадаю, а встретит его Серый? — спрашиваю, голос ровный, как ледяная дорога.

— Серый, — кивает он твердо, ни грамма сомнения.

Я киваю, вроде бы спокойно, но в голове уже таблички: ЗАЧЕМ. ПОЧЕМУ. КТО ЕЩе.