Бандитская любовь - Мелания Соболева

— Да че ты… — начал я, но потом тоже глянул вниз.

На футболке расплывается пятно. Кровь. Темная, как густое вино, липкая, тянущаяся. Под ребрами. Только сейчас почувствовал, как жжет, будто кто-то вдавил в кожу раскаленный нож.

— Черт, — выдохнул Костя.

— Царапина, — соврал я, потому что не чувствовал. Боль еще не пришла. Она где-то сзади, бежит, догоняет, хрипит, как старая собака. Через пару минут накроет — и тогда держись.

— Что вы тут забыли? — спросил я, глядя на него с подозрением, с тем взглядом, которым раньше провожал тех, кто сдавал своих.

— Следили за мной?

— Может и следили. Не каждый день Алексей Громов приезжает в самое сердце Зареченки, — спокойно, почти с иронией ответил он.

Имя мое, сказанное им, резануло хуже пули. Я сжал челюсти, как капкан, и проглотил злость, как гвоздь.

— Шурка подослал? Теперь вы его хвостик? Или еще лучше — работаете с ним в той мусарке? — прошипел я, медленно, будто капли яда выдавливал.

Костя не вспыхнул. Не огрызнулся. Выглядел усталым. Таким, как я себя чувствовал последние четыре года — будто каждый день ты вешаешь на шею мешок с кирпичами.

— Ну или просто трое из четверых до сих пор понимают, что такое дружба и братва, — сказал он, и голос у него был твердый, как бетонная плита.

Я хмыкнул.

— Не-е-ет, Костян, — протянул я, — вы забыли значение этого слова еще четыре года назад. Забыли и закопали. Как собаку, которую боитесь найти живой.

Сердце мое заходилось, кулаки чесались, взгляд метался. Еще секунда — и я бы вмазал ему. Со всей силы. Об асфальт. Разбил бы его рожу и, возможно, в тот же миг проклял бы себя. Потому что его я бы себе не простил. Ни тогда, ни сейчас, та никогда.

Я рванул к машине, открыл дверь, запрыгнул, резко потянул дверь, хотел уехать — но не успел. Костя уже был у окна с моей стороны.

— Нам нужно поговорить. Ты это знаешь, — сказал он тихо, но твердо. — Перестань убегать от нас. Мы тебе не чужие.

И прежде чем я успел вставить свои чертовы пять копеек, он продолжил:

— Через два дня. В пять вечера. Встретимся в сарае Серого.

Он развернулся и ушел, не оборачиваясь.

Сарай Серого… я думал, его давно продали. Да и плевать. Знать не хочу. Ничего не хочу. Ни встреч, ни разговоров, ни разборок. Но сам себе не верю. Потому что я знаю — я бегу. Не от них. От себя. От прошлого, которое вцепилось в меня. Потому что я знаю — я им больше не свой. Не такой. Не один из них. Но пиздец как не хватает. Тогда, сейчас, всегда.

Глава 20

Катя

Уже было за полночь, дом дышал тишиной, и только Леша, наш маленький, наконец-то заснул, уткнувшись лбом в подушку, как будто мир перестал на него давить — садик его вымотал, это было видно, он еле держал глаза открытыми за ужином, и, наверное, это хорошо, что у него есть место, где он устает, а не замирает, как кролик в капкане. Я села на краешек дивана, устало провела ладонями по лицу, как будто счищала с него день, липкий, уставший, прожитый, но ни капли не мой. Это просто садик, Катя, это просто день, просто жизнь — вот только я все еще не верю, что это моя. Все время ловлю себя на мысли, что я не здесь, не в этом теле, не в этой квартире, я как будто смотрю на все со стороны, чужая кукла, заброшенная в коробку, которую никто не открывает. У меня нет друзей, нет привычек, нет дыхания, которое я делаю для себя — все только по расписанию: приготовить, постирать, уложить, вытерпеть. И рядом со мной человек… который мог коснуться моей ладони — и у меня поднималась температура. А теперь… теперь мы соседи, иногда срывающиеся друг на друга, чужие.

Я медленно поднялась, пошла в ванную, сняла с себя день, как грязную одежду, встала под струю душа — вода стекала по телу, а я просто смотрела, как она уносит усталость, но не злобу, не боль, не пустоту. Завернулась в полотенце, длинное, но все равно неуклюжее, мокрые волосы прилипли к плечам, холодно стало не телу — сердцу. Я вышла, уже собиралась нырнуть в спальню, когда раздался звук — приглушенный, но резкий, я вздрогнула и ахнула, потому что в прихожей стоял Леша. И я, черт возьми, не слышала, как он зашел. Не хотел разбудить? Прокрадывался, как вор? Его движения были заторможенными, неуверенными, будто он напился, но это была не пьяная неуклюжесть — это была усталость. Тяжелая, вязкая, как грязь на сапогах. Он выпрямился, наши взгляды встретились, и я затаила дыхание, потому что забыла, что на мне одно лишь полотенце — он опустил взгляд к моим щиколоткам, потом медленно поднял обратно. В этот момент я ощутила, как сердце стучит где-то в горле, я сделала шаг, хотела уйти в комнату, но ноги понесли к нему, сами, как будто что-то сильнее меня подтолкнуло. Я бежала, хотя хотела спрятаться. Его футболка — темная, промокшая, внизу по бокам — кровь. Настоящая. Живая. Я замерла перед ним, дыша тяжело, трясущимися пальцами схватилась за край футболки и дернула вверх — под ребрами длинный порез, неглубокий, но глупо опасный, кровь уже подсыхала, но все равно казалась свежей.

— Ты ранен — голос предательски дрожал, а я смотрела ему в глаза и ждала, как ждут вердикта.

Он не ответил, только прищурился, так, будто хотел сказать: и что ты теперь будешь делать, милая? будешь меня латать, как дырявую лодку, или снова сбежишь в свои молчания? Он опустил футболку, небрежно, как будто прикрывал не рану, а нелепость. Я отступила.

— Расслабь лицо, а то я подумаю, что ты переживаешь за меня, — сказал он хрипло, с усмешкой, как будто выплюнул эти слова, чтобы отбиться от чего-то внутри.

Прошел на кухню, я осталась в коридоре, едва дыша. Да, я переживала. Да, мне было страшно. Да, я хотела закричать, от злости, от беспомощности.

Он достал банку с компотом, открыл, пил прямо из нее, как будто глотки заливают боль. Я подошла быстро, решительно, пока не передумала. Когда он вернул банку в холодильник и выпрямился, я уже ставила стул позади него. Легкий