Бандитская любовь - Мелания Соболева

class="p1">С каждым днем все тяжелее было таскать себя из комнаты в комнату, будто я не ребенка в животе ношу, а камень, к которому прикована цепью, и каждый шаг отдается в спине тупой, тянущей болью, ноги гудят и налиты, как чужие, пальцы на ступнях едва сгибаются. Восьмой месяц — все внутри тянет вниз, и кажется, что этот вес разрывает меня изнутри, а еще духота, в которой даже дыхание липнет к горлу. Хорошо хоть, жила я тогда за городом — там воздух пах землей, а не выхлопами, а соседка Люба иногда стучалась в калитку с бидоном свежего молока или кулем картошки, то пару помидоров принесет, то кусок мяса, если на базаре удалось выбить. А я вязала ее внукам носки на зиму, плотные, шерстяные, с узором, — ей тепло, мне еда, честный обмен, и никто никого не обманывает. Но даже к Любе уже было сложно идти — по тропинке, в резинках, с этим пузом, в котором сын толкался, как будто ему тоже все надоело.

В тот день я наконец опустилась в кресло, выдохнула так, будто с горы спустилась, ноги вытянула, ладонь на живот положила, чувствуя, как внутри ворочается маленький человек. И вдруг — стук в дверь. Не громкий, но такой, что сердце сразу подпрыгнуло. Я вздрогнула, ладонь сама метнулась к подлокотнику, но тут же успокоила себя — здесь, в этой деревне, меня никто не найдет. Ни коллеги Гены, что ждали бы случая вцепиться в меня с расспросами, ни учителя из школы, где я когда-то работала, ни те, кому я теперь была лишним напоминанием о нем. Значит, Люба. Наверняка Люба. Может, сметаны принесла, или за иголками пришла.

Со вздохом поднялась, придерживаясь рукой за стол, осторожно переставляя ноги. Подошла к двери, открыла, натянув улыбку — и в ту же секунду она слетела, как сорванная ветром тряпка. Я замерла, потом рванула дверь обратно, но не успела — в проем уже была втиснута нога в черном ботинке, и тут же тяжелая, наглая сила протиснулась внутрь, будто дом теперь принадлежал ему.

Я попятилась, чувствуя, как сердце ушло куда-то в пятки, а дыхание стало частым, рваным.

— Как не гостеприимно, Кать, — сказал он, втягивая воздух, словно пробуя запах комнаты, — семья как-никак.

Я сглотнула, и в горле стало сухо, как в пустыне.

— Андрей… что ты… — выдохнула, но слова сломались пополам, потому что его здесь не могло быть. Не должно было!

Он улыбнулся уголком губ, чуть прищурившись, как будто наслаждался моим состоянием.

— Так тяжело выговаривается мое имя? — произнес он лениво, почти насмешливо. — Тогда называй меня просто «Хирург».

Глава 22

Катя

Я в тот момент даже не сразу поняла, что дышу слишком часто, будто заглотнула ледяную воду и теперь задыхаюсь. Сердце колотилось так, что в ушах стоял гул, ноги подгибались, но я заставляла себя стоять, хотя каждое его слово било, как удар в солнечное сплетение.

— Что ты здесь делаешь? — выдавила я, и голос предательски дрогнул, срываясь на шепот.

Его здесь не могло быть. Не должно. Я знала, что Андрей сидит — в очередной раз, второй или третий, уже сбилась со счета. Там ему и место. Но он стоял в моей двери, живой, и смотрел так, будто знал, как будет ломать меня по косточкам.

— Обожаю эти рожи, — ухмыльнулся он, — когда старые знакомые видят меня на свободе.

— Ты… сбежал? — спросила я сипло, чувствуя, как спиной уперлась в край стола, будто это был последний заслон между мной и ним.

— Думаешь, если бы я сбежал, первым делом примчался бы к тебе? — фыркнул он с насмешкой, как будто я сказала что-то совсем глупое. — Меня выпустили еще в восемьдесят девятом, Кать. Но даже твой Гена об этом не знал. Я тогда думал, в девяностых заскочу к брату на день рождения… сделаю сюрприз. А сюрприз, знаешь, вышел для меня — брата-то убили.

Он говорил это почти равнодушно, но от каждого слова холод расползался по коже, пробирался под ребра, в самое сердце.

— Безжалостно, на твоих глазах, да? — его губы растянулись в кривую усмешку. — Ты, наверное, так переживала… Хотя, сомневаюсь. Вы ведь с тем ублюдком, — он даже не назвал имени, — за спиной у Гены крутили, трахались.

Я почувствовала, как меня бросило в жар и холод одновременно.

Его взгляд медленно скользнул вниз, на мой живот, и потемнел.

— Бьюсь об заклад… это его.

Рука сама легла на живот, как щит. Дышать стало труднее, как будто воздух в комнате сгустился, стал тяжелым и липким. Андрей сделал шаг, медленный, как у хищника, и достал из кармана раскладной нож. Щелчок. Лезвие блеснуло, как лед под солнцем.

— Ты не понимаешь, Андрей… — я уже не могла держать голос ровным, слезы хлынули сами, горячие, обжигающие.

Он остановился прямо напротив меня, как будто это была дружеская беседа, и приставил лезвие к моему животу. Я обняла себя, закрывая ребенка, прижимая руки так, что побелели пальцы.

— Нет… нет! Пожалуйста, не делай этого! — слова рвались сквозь рыдания.

— Это плод, Кать, — его голос стал тихим и липким, как змея, ползущая в ухо, — того самого шакала, что убил моего брата. И ты носишь его под сердцем.

— Андрей… убери нож… — я тряслась так, что зубы стучали.

Он чуть приподнял брови, словно оценивая мою панику.

— Ребенка я, может, и не трону. Пока. Но вас обоих, рано или поздно, сотру в пыль. Понимаешь? Это слишком легко — убить вас прямо сейчас. Я хочу, чтобы ты жила. Чтобы каждый гребаный день ты просыпалась с этой тенью за спиной. Чтобы ты знала, что я рядом, что я жду. И что каждая твоя минута — в долг.

Я сглотнула, но в горле встал ком, и слова не вышли.

— С Лешей я встречусь сам. И поверь, это будет не чай с печеньками. Но пока… — он повел ножом по животу, не режа, а едва касаясь, оставляя холодную стальную дорожку, от которой кровь в венах застыла. — Запомни, Кать: никакого Леши больше нет. Ни писем, ни звонков, ни встреч. Ничего. Годы пройдут, сын станет взрослым, но он никогда не узнает, кто его отец. Никогда. Если только, конечно, ты не хочешь, чтобы твой мальчишка закончил так же, как Гена.

Он улыбнулся, но в этой улыбке не было ни капли тепла — только обещание конца.

— Зачем тебе это? — спросила я, и голос дрогнул, как тонкая стеклянная грань перед трещиной. Я искала хоть каплю