Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская

в Веймаре. Кандинский и Мухе разговаривали с Фрицем Хессе, а мы с госпожой Мухе в это время осматривали город. Первое впечатление было не очень захватывающим, однако вскоре оно переменилось, и в конце нашего краткого визита мы смотрели на город уже совсем другими глазами.

В тот момент еще не утвердили место возведения нового здания Баухауса. Расположение мастерских и домов преподавателей тоже еще не было определено. Во время прогулки мы дошли почти до окраины города и обратили внимание на особенно красивое место, словно созданное для жилых домов. Когда Кандинский, Мухе и бургомистр присоединились к нам после переговоров, господин Хессе спросил:

«Ну, что вам больше всего понравилось?» Я недолго думая ответила: «Если вы меня спросите, где бы я хотела жить, я без промедления отвечу: рядом с Бургкюнауэр-аллее». Кандинский был удивлен: «Почему именно там?» Я объяснила ему, что там есть незастроенные зеленые участки и окружающий пейзаж как нельзя более подходит для комфортного жилья. Помимо прочего, неподалеку располагался дворцовый парк принцессы-наследницы.

Хессе принял во внимание мое пожелание, уверив Гропиуса, что предоставит под застройку участок на Бургкюнауэр-аллее. Жилые дома для преподавателей и само здание Баухауса строились на средства города Дессау. Речь шла о семи квартирах: отдельный дом для Гропиуса и три двухквартирных дома для Мохой-Надя и Файнингера, Мухе и Шлеммера, Кандинского и Клее с семьями. Строительство началось летом 1925 года. Дома были сдвоенными и включали две квартиры — маленькую и побольше. Квартиры большего размера получали семьи преподавателей с детьми, меньшего — бездетные пары. Поздней осенью 1926 года дома были готовы к заселению. Они стояли в центре светлого соснового лесочка неподалеку от главного здания Баухауса.

Мы въехали с нашими соседями Клее в дом на Бургкюнауэр-аллее, 6–7. В какой мере соседство распространялось и на духовную сферу, можно понять из статьи, опубликованной в потсдамском журнале Das Kunstblatt в июле 1929 года. Фаннина Халле писала: «Насколько все четыре дома преподавателей похожи снаружи, настолько разительно отличаются друг от друга внутри. Стоит лишь заглянуть туда, и сразу очевидна разница миров, скрывающихся за бетонными стенами, окрашенными белым по белому, — разница, которая нигде не чувствуется так ясно, как в сдвоенном доме 6–7, где под одной крышей живут две столь сильные личности, два художника Баухауса, два мастера формы{122} — Кандинский и Клее.

В доме Василия Кандинского — вход слева. Минуя скромное помещение, окрашенное в бледно-розовый цвет с одной позолоченной стеной, затем другое, окрашенное в чистый черный, но как двумя солнцами освещенное яркой светоносной картиной белоснежной отражающей поверхностью большого круглого стола, поднимаешься по узкой лестнице в мастерскую художника и сразу понимаешь, что ему нравятся чистые холодные цвета и что каждая форма здесь, каждый оттенок цвета и их сочетания наделены определенным смыслом.

Дверь открывается, и мы оказываемся в уединенном царстве. Его неустанный творец и владыка, вечно юный и всех превосходящий, еще в 1912, году — до войны, революции и сменявших друг друга „измов“ бунтарски пророчествовал начало новой эры, новой духовности.

Нас захлестывает круговорот больших и маленьких, вечно обновляющихся волшебных миров, доведенных мастером до высшей степени совершенства, они — как спелый фрукт, любовно наколдованный в масляной краске и темпере, акварели и гуаши.

Вариации и выразительные возможности этого искусства неисчерпаемы, как и всякое искусство. Оно, по мнению Кандинского, требует от вас полной отдачи, „если вы совершенно свободны, освобождены от натуры, вы создаете собственный мир наряду с реальным“. Каждое произведение — сама судьба, наполненная множеством звуков, теплящимся пламенем, вибрацией, движением, импульсы которого достигают всего и вся. Так, изображение чисто духовного переживания вне всякой связи с предметным миром открывает новое чувство динамики нашего времени — атмосферы, освобожденной от всякого гнета материального, по ту сторону чувственно-осязаемого, возвещающей наступление возможно не столь далекого будущего и начало „Эпохи Великой Духовности“.

Тонкая стена отделяет рабочее пространство Кандинского от мастерской Пауля Клее. Однако кажется, что между ними — целые миры, настолько иной, более знакомой и приземленной, если не сказать чувственной, кажется атмосфера, которую вы ощущаете с самого порога, и настолько разными — тихими или настойчивыми — могут быть голоса, звучащие здесь»{123}.

Пауль Клее любил кошек. В Дессау его кошка все время смотрела с подоконника его мастерской, а я наблюдала за ней из окна своей комнаты. Клее, любовно изучавший все грани ее кошачьей натуры, напротив, считал, что кошка наблюдала за мной. «Нина, — говорил он, — вы ничего не можете утаить. Моя кошка расскажет мне все о вас». Я кошек боялась, а они меня любили. Куда ни пойду, если там есть кошки, жертвой окажусь именно я — трутся о мои ноги и даже запрыгивают на колени. Я не могу этого объяснить. Клее, прекрасно знавший, как они мне противны, всегда запирал свою в соседней комнате, когда мы приходили в гости.

Подвальные помещения в сдвоенных домах использовались обеими семьями. Гропиус устроил в подвале прачечную и сушилку и отказался от разделительных перегородок между жилыми помещениями. Прилегавшие к домам садовые участки тоже не были разгорожены заборами.

Не могу сказать, чтобы мы с Кандинским были счастливы жить в архитектуре Гропиуса. Она имела ряд недостатков, делавших жизнь не слишком комфортной. Например, Гропиус сделал в холле огромную прозрачную стену, так что любой мог заглянуть с улицы внутрь дома. Это мешало Кандинскому, который всегда тщательно ограждал свою частную жизнь. Недолго думая он закрасил стену изнутри белой краской.

Гропиус протестовал против использования цвета в своей архитектуре. Кандинский, напротив, очень ценил жизнь в окружении цвета, поэтому мы поручили перекрасить стены, и в частности столовую, взяв черный и белый за основу. Представители Баухауса считали, что будет мрачновато, но получилось с точностью до наоборот: контраст черного и белого создал радостную атмосферу.

Гостиная была выкрашена в бледно-розовый, а стены ниши покрыты листовым золотом. Спальня приобрела миндально-зеленый оттенок, мастерская Кандинского — светло-желтый, а комната для гостей — светло-серый. Стены моей маленькой комнаты сияли бледно-розовым цветом. Все оттенки были подобраны Кандинским интуитивно очень точно, и благодаря такому удачному выбору наша квартира в Дессау казалась светлой и просторной. Каждая комната в архитектурном плане отличалась индивидуальными чертами.

По точно заданным параметрам Кандинского Марсель Брёйер сделал для нашего нового дома эскиз обстановки столовой и спальни. Кандинский в ту пору переживал «эпоху круга» и пожелал, чтобы, например, мебель, предназначавшаяся для столовой, содержала как можно больше элементов в форме окружности. «Я однозначно склоняюсь к черному и белому цветам», — сообщил он Брёйеру, который, точно следуя