Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская

Кандинский старался делать все возможное, чтобы я не скисла в Дессау, и время от времени ездил со мной в Берлин, где мы покупали то, чего нельзя было достать в нашем городе. Там мы восполняли пробелы в музыке, театре и литературе. Берлин был городом искусств, кипящим котлом, постоянно извергающимся вулканом. Мы уже было собрались в Берлин и даже купили билеты, когда в Дессау появились анонсы выступления Сигети. Я растерялась, потому что мне непременно хотелось побывать на этом концерте. Кандинский сразу решил, что в Берлин мы поедем ненадолго и успеем вернуться к концерту.

Когда мы возвращались из Берлина в Дессау, в наше купе вошел элегантный человек с приятной внешностью и занял место напротив. Едва поезд тронулся, мы обратили внимание на то, что двери купе остались незапертыми. «Двери еще открыты, давай закроем их», — обратилась я к Кандинскому по-русски. Господин напротив повторил с акцентом: «Двери еще открыты, давай закроем их», после чего встал и захлопнул их.

Мы были удивлены и больше не обменялись с незнакомцем ни словом. Подъехали к Дессау. «Это, должно быть, Дессау», — сказала я Кандинскому. «Нет, еще нет, только через одну», — сказал господин на ломаном русском.

И тут меня разобрало любопытство. В меня закралось подозрение, что мы едем в одном купе с Сигети (на багажной полке я заметила скрипичный футляр). «Я думаю, — прошептала я Кандинскому на ухо, — это Сигети. Может ты его спросишь?»

— Простите, пожалуйста, вы, случайно, не господин Сигети? — тут же осведомился Кандинский.

— Да, я Йожеф Сигети.

— А я Кандинский.

— О, я так рад! Я знаю все ваши книги и видел ваши картины, — сказал Сигети.

— А мы очень ждем вашего концерта, даже специально вернулись раньше из Берлина, — сказала я.

— Надеюсь, вы не будете разочарованы, — скромно ответил он.

И нам не пришлось разочароваться. Сигети, выступавший на этом концерте первым, оставил незабываемое впечатление. Искушенные и избалованные дессауские любители музыки приветствовали маэстро восторженными аплодисментами.

После выступления Сигети в нашу ложу, которую мы делили с семьей Клее, вошел художественный руководитель театра Хартманн. «Сигети просит вас пройти в директорскую ложу, он бы очень хотел сидеть рядом с вами», — сообщил он нам. Кандинский принял приглашение, и мы пошли.

На приеме, устроенном после концерта в честь Сигети и Артура Ротера, дирижировавшего оркестром, мы узнали, почему скрипач разговаривал на русском: он был женат на русской. Сигети жил в Париже, и когда мы туда переехали, между ним и Кандинским завязалась дружба. Этот скрипач был настоящим эстетом и понимал тонкости искусства, что делало его игру открытием, откровением, разгадкой.

Необычным образом мы познакомились и с Хоаном Миро. У меня есть что-то вроде шестого чувства. Когда я вижу, читаю или слушаю произведение того или иного автора, я могу — хотя и смутно — представить себе его личность. Так было с Сигети, так получилось и с Миро.

Мы жили уже в Париже, и как-то раз Пьер Лёб пригласил нас на коктейль. Сев в метро у Пон-де-Нёйи, мы должны были сделать пересадку на Площади Звезды. Когда мы сели, в вагон вошел невысокий мужчина пугливого вида и сел напротив. Взглянув на него, я подумала: «Это Миро», о чем тут же сказала Кандинскому, но он, видимо, не поверил мне. Мы вышли из вагона, и мужчина опередил нас, а когда мы подошли к квартире Лёба, он первым позвонил в дверь. Тот открыл и сказал: «А, прекрасно! Сразу и Миро, и Кандинский».

В этот вечер у Кандинского и Миро была возможность пообщаться. Они устроились за столом в уголке и немного поболтали — именно поболтали.

Веймарская традиция знаменитых праздников Баухауса продолжилась и в Дессау. Еще в Веймаре сформировалась капелла Баухауса, которая была украшением музыкальной программы дессауских вечеров. К тому времени она стала уже настолько известна, что получала приглашения из разных городов Германии.

2 декабря{128} 1926 года в актовом зале Баухауса в Дессау состоялось торжественное освящение нового здания, и этот день стал самым блистательным в истории Баухауса. В празднике участвовали более тысячи гостей из Германии и из заграницы. Пресса отозвалась об этом мероприятии как о культурном событии особой важности.

Участие в празднике было для Кандинского скорее обязанностью, подобные торжества он не очень любил. Зато сами ученики радовались его присутствию, о чем свидетельствует в частности Ханнес Нойнер, бывший ученик школы: «Лишь когда на празднике появлялся Кандинский с супругой, он становился настоящим праздником. Они были особым „лакомством“». Дорогим гостем на праздниках Баухауса был и молодой принц Анхальтский, прекрасный танцор.

В Веймаре мы не имели возможности устраивать большие приемы — наша квартира была слишком мала для этого. Дессау же ситуация изменилась, и мы смогли, наконец, приглашать многочисленных друзей.

Дважды в год в нашем доме бурлили события — на Новый год и во время карнавала. На Новый год мы приглашали обычно несколько семей: Клее, Гроте и Альберсов. Иногда к гостям присоединялись Мухе с женой. Кандинский, обычно никогда не танцевавший, на Новый год делал исключение. К полуночи он превозмогал себя, как и Клее, и шел со мной на танцевальную площадку. Нашим коронным танцем всегда был вальс Штрауса «Голубой Дунай». Я готовила гостям холодные закуски, с которыми подавали шампанское. А 24 декабря мы праздновали в узком кругу — только с семьей Клее.

Особым событием для нас, наших друзей и знакомых стал день 8 марта 1927 года{129} — день, когда мы с Кандинским получили немецкие паспорта. Это действительно был повод для радости. К тому, что мы вдруг из русских превратились в немецких граждан, мы относились как к чистой формальности и продолжали считать себя русскими. По-настоящему важным было обретение свободы. Немецкие паспорта обеспечивали свободу передвижения, и хотя мы никогда не ощущали себя запертыми в клетке, теперь мир показался нам безграничным, что означало очень многое. С этого момента мы могли путешествовать за пределами Германии. Великую радость по этому поводу мы, разумеется, разделили с друзьями. Так что у нас дома был устроен костюмированный праздник, и каждый приглашенный должен был явиться в маскарадном костюме.

Режиссуру вечера взял на себя Оскар Шлеммер. Он нашел для преподавателей подходящие костюмы в Театральном фонде Дессау. К сожалению, точно не припомню их. Помню только, что Клее был восточным шейхом, Файнингер выбрал наряд махараджи, Мохой-Надь надел униформу князя Леопольда Анхальтского. Герберт Байер