Пути России от Ельцина до Батыя: история наоборот - Дмитрий Яковлевич Травин

Иванов-Разумник назвал николаевское время эпохой официального мещанства, имея в виду, что власть, опасавшаяся западных веяний, делала все возможное для препятствования развитию интеллектуальных процессов. Возможно, это была слишком жесткая характеристика, но цензура, аресты, а также ограничения на заграничные поездки действительно мешали свободомыслию. И все же остановить трансформацию общества не удалось. В 1830–1840-е годы оно вновь коренным образом стало меняться, причем в больших масштабах, чем раньше.

Умственная жизнь начинает быстро развиваться в нашем поколении, — отмечает в 1832 году в своем дневнике молодой университетский преподаватель Александр Никитенко, сын крепостного (мать и брат его оставались в неволе, даже когда он стал цензором и главным редактором журнала). — Но пока еще это жизнь младенца. Все в ней незрело: только порывы к благородному и прекрасному. <…> Нет еще самостоятельности в умах и сердцах.

Тем не менее Третье отделение констатировало, что в России есть общественное мнение, которое нельзя навязать сверху и которым можно лишь в известной степени манипулировать. Как отмечал историк российского либерализма Виктор Леонтович, «это была эпоха, в которую незаметным образом один строй сменялся другим, а именно — крепостной строй строем гражданским». Пришло новое поколение людей, значительно лучше своих отцов и дедов знакомое с событиями, происходившими в европейских странах. Да и сама Европа к тому времени качественным образом изменилась. В итоге воздействие постепенно утверждавшейся в Европе свободы на несвободную Россию значительно усилилось.

Выдающийся российский историк и правовед Борис Чичерин лучше всех объяснил суть такого возникшего в новом поколении явления, как западники:

Никакого общего учения у них не было. В этом направлении сходились люди с весьма разнообразными убеждениями: искренно православные и отвергавшие всякую религию, приверженцы метафизики и последователи опыта, социал-демократы и умеренные либералы, поклонники государства и защитники чистого индивидуализма. Всех объединяло одно: уважение к науке и просвещению. И то, и другое очевидно можно было получить только от Запада, а потому сближение с Западом они считали великим и счастливым событием в русской истории.

В принципе славянофилы, как и западники, уделяли большое внимание открытиям, совершенным в европейских странах, но при этом упор делали на самобытность отдельных народов, формирующуюся под воздействием местных обстоятельств. В плане отмены крепостного права, развития земского самоуправления и формирования справедливого суда образованные славянофилы были, по сути, западниками, хотя их взгляд на историю и глобальные перспективы России оставался специфическим.

Появление такой категории интеллектуалов, как западники, свидетельствовало, что часть общества осознанно и целенаправленно стремится модернизировать Россию по взятому из-за рубежа образцу. К этому времени сформировалась целая когорта людей, которая получила образование в Германии (как пушкинский «Владимир Ленский с душою прямо геттингенской», который из «Германии туманной привез учености плоды: вольнолюбивые мечты, дух пылкий и довольно странный») и восприняла германскую философию в качестве последнего слова науки. В немецкие университеты юношей выпускали легко, поскольку российским властям Германия казалась здоровой и патриархальной, в отличие от буйной революционной Франции. Однако тайное франкофильство было в Германии очень сильным, а потому студенты возвращались в Россию с комплексом прогрессивных европейских идей. Некоторые русские мыслители нового поколения взяли за образец германскую философию особого пути, чтобы выстроить аналогичную систему в России. Но большая часть все же, не мудрствуя лукаво, стремилась к тому, чтобы осуществить у нас реформы, близкие по духу германским, и совершить техническую революцию, близкую по духу английской. А самые радикальные западники мечтали о социальной революции на манер французской. Именно тогда один из героев Стендаля сказал, что русские делают все то же самое, что французы, но с опозданием на пятьдесят лет.

Новые идеи, формировавшиеся как в больших университетских аудиториях, так и в узких интеллектуальных кружках, стали в ту эпоху быстро распространяться по России благодаря журналам, которые, по справедливому замечанию Александра Герцена, «вбирают в себя все умственное движение страны». Кроме того, журнал был адаптирован к текущему состоянию умов. Как отмечал Василий Жуковский, работая над «Вестником Европы», книга

действует исподволь на некоторых частных людей, и очень медленно; напротив, хороший журнал действует вдруг и на многих, одним ударом приводит тысячи голов в движение. <…> Сочинения, обычно помещаемые в журналах, не требуют такой утомительной работы внимания; они вообще кратки, привлекательны своей формою; <…> Ум в движении, любопытство возбуждено, воображение и чувства пылают.

К середине XIX века сошлось несколько связанных с развитием общества важных обстоятельств, которые подготовили кардинальные перемены. Несколько упрощая, можно сказать, что новые реформаторские идеи в ту эпоху победили старые консервативные интересы. В основе новой духовной атмосферы лежала, конечно, вольность дворянская. Выросло три поколения непоротого (как в прямом, физическом, так и в переносном, духовном смысле) дворянства. Лучшие представители общества не были жестко связаны своей службой с самодержавием. Они могли использовать свободное время на интеллектуальное развитие — читать, писать, дискутировать, путешествовать (хоть и с налагаемыми властью на эту свободу ограничениями). Они могли заниматься хозяйством и зарабатывать средства для существования, используя не государственные, но рыночные источники. Развитие образования сформировало интеллектуальную базу для правильного восприятия свободы. Она теперь рассматривалась многими представителями дворянства как важнейший ресурс для развития, а не как возможность всю жизнь оставаться туповатым недорослем. При этом образованный человек чувствовал себя европейцем, поскольку практически все элементы качественного образования «импортировались» из Европы. Соответственно, разрыв между европейскими идеями и российской действительностью стал восприниматься болезненно. Трудно было чувствовать себя европейцем и оставаться подданным самодержавного государя в стране с крепостным правом. Это по-разному влияло на жизнь выпускника Московского университета и провинциального помещика, чье имение затерялось на бескрайних российских просторах. Но журналы в той или иной форме доводили «европейскость» до самых дальних окраин России, откуда, как говорил гоголевский городничий, «хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь».

Великие, но добровольно-принудительные реформы

Основной удар по крепостничеству нанесла вовсе не экономика, как можно было бы думать, глядя в прошлое из нашего века. В экономическом смысле крепостной труд мог бы еще какое-то время существовать, но в моральном он действовал отныне угнетающе не только на рабов, но и на господ, которые не могли себя ощущать одновременно и европейцами, и рабовладельцами. Путешествуя по западным странам, наши дворяне часто сталкивались с тем, что русских считают гуннами, грозящими Европе новым варварством. «Перемена сознания беззаконности права произошла не в крестьянах, а в помещиках, и, без сомнения, эта перемена инстинктивно осознается народом», — писал в 1856 году князь Дмитрий Оболенский.

Влиятельные бюрократы, утонченные мыслители, прагматичные помещики все чаще готовы были поддержать отмену крепостного права.

Крепостная система, — справедливо отмечает историк Борис Миронов, — заходила в тупик не из-за ее малой доходности, а по