«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

в которой снег продавлен

следами на чердак.

(1967, № 61)

Природа описана, чтобы вызвать у возлюбленной тоску – тягу в небеса, множащийся (напр.: «На небе молодые небеса», № 67) образ которых воплощает в себе неописуемую идею божественной красоты; здесь же снег, обычно у Аронзона ослепляющий отраженным светом – напоминанием о небе (см.: «Благодарю Тебя за снег…», № 132), а в этом четверостишии нечистый, как будто указывает персонажу путь к месту самоубийства, на чердак. Таков сниженно трагический сюжет стихотворения (вульгарный перифраз сердца «червовый туз» намекает на неподлинность этой жизни – не рая), но ему сопутствует полноценное восприятие, когда к зримому присоединяется то или иное «очищенное» состояние, которое поэт называет «тоска» или «радость» и прочие обозначения «эмоции».

Поэт (вос)создает рай, заставляющий тосковать по нему тех, кто, как автоперсонаж и возлюбленная, всматривается в этот нездешний ландшафт, возвращение откуда сродни катастрофе. Все же перепады настроения не влияют на утверждение вечной идеи прекрасной природы в ее недоступности:

Я и природу разлюбил…

(1966, № 45)

Природа и искусства мне остопиздели

(1969–1970, № 299. Т. 2. С. 119)

…даже неба красота

мне насквозь осточертела

(1970, № 145)

В летнем стихотворении 1970 года «В двух шагах за тобою рассвет…» (№ 147) происходит примирение – но не ценой ли утраты чувства красоты? «Я смотрю – но прекрасного нет, / только тихо и радостно рядом…»

По приведенным здесь фрагментам стихов Аронзона видна динамика восприятия им красоты природы. Однако в данном случае важна не эта динамика, а константное состояние автоперсонажа-наблюдателя, которое, кажется, вытесняет всё внешнее – сообразно принципу: «Мой мир такой же, что и ваш, <..> но только мир души» (№ 125).

При этом поэтические интуиции Аронзона сопоставимы с интуициями Тютчева, в интерпретации которых физик Б. Козырев установил их преемственность от милетских натурфилософов (Фалес, Анаксимандр) [Козырев 1988]. Во «Втором письме» ученый, перечисляя античных богов, включаемых Тютчевым в свой пантеон, замечает, что и сам «поэт шагает по весям творения, „как бог“», откуда и происходит его религиозное чувство, что эти боги – «не пустые аллегории классической традиции восемнадцатого века» и вызваны глубокой тютчевской верой в одухотворенность природы, с анимистическим восприятием ее, как живой и внутренне-сложной, подобно всему живому, сущности – прекрасной снаружи и таящей в своих глубинах пугающий даже богов Хаос [Там же: 89–90].

«Громокипящий кубок», опрокидываемый у Тютчева ветреной богиней молодости, как глубокий символ восстановления, возврата, цикличности в мироздании – отзывается у Аронзона в несколько сниженном варианте:

И оттого, где б ни был ныне,

стою я на балконе дня

и жду не первого дождя,

но миг, как Геба опрокинет

нам кубок божьего питья…

(1968, № 86)

Безусловно, сказалось на творчестве Аронзона и мощное воздействие Хлебникова и Заболоцкого, отождествлявших мир человека и мир природы во многом с целью осуществить утопический проект «конских свобод и равноправия коров»[155]. Возникает впечатление, будто райским содружеством охвачены все живые существа аронзоновского мира, включая животных[156]. Глубоко проникающий взгляд ради достижения древних глубин бытия, усвоенный от Хлебникова, позволяет Аронзону угадывать зооморфное в человекообразном и наоборот – антропоморфное в животном или «неживой» природе. По образцу Хлебникова открывает поэтоцентрический мир и Аронзон: если будетлянин в природе угадывает лики Достоевского, Пушкина, Тютчева: «О достоевскиймо бегущей тучи. / О пушкиноты млеющего полдня. / Ночь смотрится, как Тютчев, / Замерное безмерным полня» (1907–1908) [Хлебников 2000: 105][157], то Аронзону природа предстает воплощенным поэтическим творчеством: «…беснуясь, чиркали стрижи, / как Пастернак – автограф» (1964, № 7).

Наверняка, работая над дипломом «Человек и природа в творчестве Заболоцкого», Аронзон сталкивался с изложением натурфилософских взглядов поэта, отразившихся на его творчестве 1930–1950-х. Так, в статье Н. Степанова «Новые стихи Н. Заболоцкого» (1937) говорилось о выборе, стоявшем перед поэтом: «…или уход в природу, наподобие „натурфилософов“, или выход к новой тематике, сочетание человека и природы» [Степанов Н. 2010: 198], – выборе, решенном в пользу второго пути. Если Заболоцкий вынужден был оставить развитие натурфилософских мотивов и изображать битву человека с природой, то Аронзон сосредоточился на любви, вершимой на лоне природы самой природой:

Резвится фауна во флоре,

топча ее и поедая,

а на холме сидит Даная,

и оттого вуаль во взоре,

и оттого тоска кругом,

что эта дева молодая

прелюбодействует с холмом!

(1968, № 94)

Древний миф увиден в вечном повторении, непрекращающемся соитии всего со всем. Так поэт транскрибирует высокую натурфилософскую тенденцию, в свойственной ему манере представляя Мировую Душу воплощенной в томную возлюбленную античного бога.

Аронзону достался богатейший арсенал поэтического наследия: усложняя свой поэтический мир голосами иных ви́дений, он усваивает из него то, что наиболее полно соответствует его эстетическим задачам.

Поле снега. Солнцеснег.

Бесконечный след телеги.

Пушкин скачет на коне

на пленэр своих элегий.

Яркий снег глубок, и пышен,

и сияет, и волнист.

Конь и Пушкин паром дышат,

только стека слышен свист.

Ветра не было б в помине,

не звенела бы река,

если б Пушкин по равнине

на коне б не проскакал.

(1968; № 84)

Стихотворение «А. С. Пушкин» предлагает философскую интерпретацию миссии поэта, без зрения и слова которого природа не может обойтись: поэт – открыватель невиданной красоты, и может быть, неизвестной даже для самой природы. Гораздо более сложным представлен образ Хлебникова:

Если б не был он, то где бы

был его счастливый разум?

Но возможно, он и не был —

просто умер он не сразу…

(1969, № 171)[158]

Поэту отводится какое-то неопределенное место между мирами, его существование промежуточно: он есть, и одновременно его нет, но он выводит к жизни неизвестную до него красоту, в чем и заключается счастье его «разума».

Аронзон ценит миф как соединение парадокса и гармонии. К древности он подходит по-модернистски смело. И возникает образ Сапфо, когда-то сказавшей: «Кто прекрасен, – одно лишь нам радует зрение, / Кто ж хорош, – сам собой и прекрасным покажется» [Эллинские поэты 1999: 333]. Мифологизированный образ греческой поэтессы, воспевавшей красоту и любовь, появляется у Аронзона не случайно. В книгу «AVE» включено