«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

преобразует мир, являя его в слове, совершает восхождение, или проникновение (а зачастую это одно и то же), к его загадочности, таинственности, неисчерпаемости, но сам словно растворяется, делается неуловим.

4.2. Задачи искусства в изображении красоты природы

В целом репрезентируемый в стихах Аронзона мир – безбольный, лишенный трагического. Это мир особого бытия природы, в которое человек не вторгся и не изгнал, не вспугнул безмятежной жизни «малых» существ, как не привнес и сильного воздействия на мир. Этот нетронутый мир предстает идиллическим, райским, в котором ни природа, ни человек еще (или уже) не тронуты грехом. Красота природы первична по сравнению с красотой рукотворной – искусством, и предназначение искусства, в понимании Аронзона, заключается в том, чтобы открывать в первозданном мире сокрытое[151]:

<..> идти туда, где нет погоды,

где только Я передо мной,

внутри поэзии самой

открыть гармонию природы…

(из вступления к поэме «Качели», 1967, № 279. Т. 2. С. 61)

Хотя поэзия Аронзона дистанцирована от «познавательного» модуса, само искусство мыслится им как тонкий инструмент, с помощью которого художник продолжает открывать мироздание, – это открытие тождественно творению, продолжает творчество Бога. В этом отношении творчество Аронзона имеет точки соприкосновения с давней натурфилософской традицией[152], которую поэт не столько продолжает, сколько оригинальным образом переосмысливает – в значительной степени интериоризирует. С момента первых усилий человечества осознать себя в окружающем природа предоставляла человеку неиссякаемые источники как для вдохновения, так и для толкования всего окружающего, всего видимого. Она выступала средоточием радостей и страхов, становилась импульсом к возникновению верований и философских построений. Наконец, она учила глаз воспринимать цвет, линию, объем, а речь – выражать явления в их изменчивости. Но она же порождала и требование осознать то, что она несла и что было шире нее, – красоту.

Опыт наблюдений и практика художников демонстрируют, что стремление к красоте, в том числе у созерцающего, неудовлетворимо и может продолжаться бесконечно. Так, в знаменитом пушкинском: «И равнодушная природа / Красою вечною сиять»[153] – естественному миру природы приписаны вечная красота и сияние, от этой красоты исходящее; то есть созерцание красоты приобщает созерцателя к вечности, так что даже смерть оказывается нестрашной. Красота утешает, хоть и исходит от «равнодушной» природы. Пушкиным взята невероятная, почти сверхчеловеческая высота восприятия единичной жизни – с точки зрения вечности, sub specie aeternitatis (по словам Иоганна Винкельмана, приводимым Фридрихом Шеллингом, «высшая красота лишена характерности» [Шеллинг 1989: 65]).

Кант, много сделавший для различения и автономности эстетического в кругу других сфер человеческого духа и сознания, начинал свою ориентацию с рефлексии о прекрасном в природе. Так, в «Критике способности суждения» читаем:

Для того чтобы считать нечто хорошим, я всегда должен знать, каким должен быть предмет, то есть иметь о нем понятие. Для того чтобы находить что-либо прекрасным, в этом нет необходимости. Цветы, свободные зарисовки, без всякой цели сплетающиеся в виде лиственного орнамента линии ничего не означают, не зависят от какого-либо определенного понятия и все-таки нравятся. Благорасположение к прекрасному должно зависеть от рефлексии о предмете, которая ведет к какому-либо понятию (не известно к какому) и отличается этим и от приятного, полностью основанного на ощущении [Кант 1994: 75].

Восприятие красоты у Аронзона не связано ни с какой конкретной идеей, но не является и чистым ощущением. Дальше Кант продолжает:

Нравится не только предмет, но и его существование. Напротив, суждение вкуса чисто созерцательно, то есть оно индифферентно по отношению к существованию предмета и связывает его свойства лишь с чувством удовольствия и неудовольствия. Но само это созерцание также не направлено на понятие, ибо суждение вкуса не есть познавательное суждение (ни теоретическое, ни практическое) и поэтому оно не основано на понятиях и не имеет их своей целью [Там же: 77].

Автоперсонаж Аронзона часто только «созерцает и зрит», совсем не преследуя познавательных целей. «Открытие» красоты перед его взглядом сродни узнаванию, а поскольку он вглядывается в «мир души», то «логический» порядок появления перед взглядом предмета или понятия изменен[154]. Отчасти это объясняет устойчивость мотива (сюжета) погони у Аронзона: «гонимый без погони» стремится зрением опередить то, что потом будет зримо. Этот «объект» созерцания неопределим ни как телесное, ни как духовное, он обладает этими качествами в комплексе (тело одухотворено, дух оформлен – этот принцип отчасти объясняет «озорство» многих эротических стихов Аронзона), но обладает противоположным признаком потенциально, до полной «реализации» «объекта». Созерцание у Аронзона может быть охарактеризовано как пороговая ситуация, и на пороге, в преддверии оказывается само зрение, способное удерживать баланс видимого между двумя крайностями – телом и духом, бытием и небытием… Так можно понимать образ из сонета «Увы, живу. Мертвецки мертв…» (1969, № 128), где автоперсонаж сворачивает роскошное убранство мира в до-начальное состояние, в Ничто: «Природы дарственный ковер / в рулон скатал я изначальный».

В другой части книги «Критика способности суждения» Кант говорит:

Красотой вообще (будь то красота природы или красота искусства) можно назвать выражение эстетических идей, с той только разницей, что в прекрасном искусстве эту идею должно вызывать понятие об объекте, а в прекрасной природе для того, чтобы пробудить и сообщить идею, выражением которой должен служить объект, достаточно рефлексии о данном созерцании без понятия того, чем должен быть объект [Кант 1994: 194].

Думается, важно указание философа на обязательную рефлексию, направленную на само созерцание, безотносительно его смысла и цели. Само по себе созерцание красоты вызывает у персонажа Аронзона рефлексию, направленную скорее не на то, что порождает состояние, а на порожденное состояние; оттого, несмотря на переменчивость в «мире», он остается неизменен и вечно выражает безмолвную идею. Сосредоточенный на внутреннем состоянии, он фиксирует воздействие природы на это состояние, переменчивость последнего. Но сама природа, несмотря на погодные условия (вспомним: погода всегда одна, или ее вовсе нет, как об этом говорится во вступлении к поэме «Качели») и настроение персонажа, вечно выражает безмолвную идею.

Объектом, понятие о котором необязательно при созерцании природной красоты, у Аронзона выступает сама природа – то, что стоит за этим почти отвлеченным, почти абстрактным понятием. Только взгляд художника способен «открыть» красоту. Но парадокс заключается и в том, что «объект» создается («описывается»), чтобы вызвать рефлексию («тоску») у возлюбленной, как об этом сказано в процитированной выше строфе из стихотворения «Обмякший снег на крыше…». Дальше сказано:

Тоска твоя нужна мне

как