Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

– Мне кажется, что это не рагу, а куриное фрикасе[71].

– Я совершенно с вами согласен, мадам.

После сего ответа, изреченного наисерьезнейшим тоном, маршал, попятившись, встал на свое место. Королева закончила обед, не произнеся больше ни слова, и удалилась к себе точно таким же манером, как и пришла. Я подумал, что, если королева Франции всегда так обедает, мне не хотелось бы составлять ей компанию.

Я почитал себя счастливым видеть славного покорителя Берг-оп-Зома, но мне было больно, что сей великий человек принужден рассуждать о курином фрикасе с такой же серьезностью, каковая уместна лишь при вынесении смертного приговора.

* * *

Мадемуазель Квинсон, юная особа, дочь моей квартирной хозяйки, часто приходила ко мне, когда ее совсем не звали. Не надобно было долгого времени, дабы понять, что она влюблена в меня. Я заслуживал бы только осмеяния, отнесясь с холодностью к сей пикантной брюнетке, обладавшей чарующим голосом.

Первые четыре или пять месяцев ничего, кроме детских шалостей, между нами не было; но однажды я возвратился ночью и увидел, что она глубоко спит на моей постели. Я не посчитал необходимым будить ее, разделся и лег рядом. Ушла она лишь на утренней заре.

Не прошло после этого и трех часов, как явилась какая-то модистка[72] с прелестной дочерью и стала приглашать меня к завтраку. Девица была вполне достойна такового предложения, но я нуждался в отдыхе и, поговорив с ними не более часа, выпроводил их. Уходя, они встретили мадам Квинсон, которая пришла со своей дочерью убрать мою постель. Я надел халат и сел за бумаги.

– Ах, подлые мошенницы! – воскликнула вдруг мамаша.

– Что с вами, мадам?

– Все очень просто, сударь: простыни совсем испорчены.

– Очень жаль, любезная, значит, надобно переменить их, и дело с концом.

– Пусть только явятся еще хоть раз, я им покажу.

Она ушла, бормоча угрозы. Мы остались наедине с Мими, и я стал упрекать ее в неосторожности. Она же со смехом отвечала мне, что сам Амур послал этих женщин на помощь невинности. С сего дня Мими ничем уже не стеснялась и приходила ко мне в постель, как только у нее возникало к тому желание, если, конечно, я не отправлял ее обратно. Но месяца через четыре красавица моя объявила, что тайна наша скоро раскроется.

– Мне это весьма неприятно, – ответствовал я, – но тут ничего не поделаешь.

– Надобно что-то придумать.

– Тогда подумай.

– О чем ты хочешь, чтобы я думала? Будь все как будет.

К шестому месяцу округлость ее обозначилась настолько, что мать уже не могла ни в чем сомневаться и, придя в ярость, побоями заставила девицу объявить отца. Мими назвала меня, и, может быть, не солгала.

Обогатившись сим признанием, мадам Квинсон как разъяренная фурия прибежала ко мне и, бросившись на стул, едва отдышавшись, обрушила на меня поток ругательств, кои завершились требованием, чтобы я женился на ее дочери. Не имея ни малейшего желания длить сию сцену, я объявил ей, что в Италии у меня осталась жена.

– Тогда зачем вы сделали ребенка моей дочери?

– Уверяю вас, у меня не было такового намерения. И кто вам сказал, что это именно я?

– Она сама, сударь, и совершенно в том уверена.

– Примите мои поздравления, но сам я, сударыня, готов поклясться, что никак не может быть таковой уверенности.

– Ну и что?

– А ничего. Если она беременна, значит родит ребенка.

Мадам спустилась к себе, изливая проклятия и угрозы, а на другой день меня призвали к полицейскому комиссару квартала. Явившись, я увидел Квинсон, вооруженную всеми своими калибрами. Комиссар после принятых во всяком крючкотворстве предварительных вопросов спросил, признаю ли я, что нанес девице Квинсон ущерб, на который жалуется мать ее, здесь присутствующая.

– Господин комиссар, соблаговолите записать слово в слово то, что я имею сказать.

– Хорошо.

– Я не принес никакого вреда Мими, дочери жалобщицы, и советую ей обратиться к самой девице, которая всегда питала ко мне столь же дружеские чувства, как и я к ней.

– Она утверждает, будто беременна от вас.

– Сие вполне возможно, но в том нет никакой уверенности.

– Она говорит, что это несомнительно, поелику не имела дел ни с одним мужчиной, кроме вас.

– Касательно сего мужчина может быть уверен только в своей собственной жене.

– Чем вы соблазнили ее?

– Ничем. Напротив, она соблазнила меня, так как я весьма податлив к хорошеньким женщинам.

– Была ли она нетронутой?

– Меня это никогда не интересовало, сударь, и я не могу ответить на ваш вопрос.

– Ее мать требует удовлетворения, и закон признаёт вас виновным.

– Я не обязан никаким удовлетворением матери, а что касается закона, я подчинюсь ему, когда мне покажут его и объяснят, чем он был нарушен.

– Сие вам уже доказано. Разве человек, сделавший ребенка честной девице в доме, где он имеет жительство, не нарушает законы общества?

– Я согласился бы, если бы мать ее была обманута; но когда сама она посылала свою дочь к молодому мужчине, не лучше ли ей смириться с теми случайностями, каковые могут из сего проистечь?

– Она посылала ее к вам для услужения.

– Ну так и я прислуживал ей, как она мне, так что пусть присылает дочь свою сегодня вечером, и, ежели Мими будет согласна, я услужу ей как могу лучше, но безо всякого насилия и в той самой комнате, за которую я неукоснительно отдаю деньги.

– Можете говорить все, что вам угодно, но придется платить возмещение.

– Я говорю только то, что почитаю справедливым, и ничего не заплачу, ибо не может быть возмещения там, где нет нарушения закона. Если меня признают виновным, я буду жаловаться до последней возможности, пока не добьюсь своего. Каков бы я ни был, во мне нет таковой тупости и неблагородства, чтобы отказать хорошенькой женщине, которая сама приходит ко мне, и тем более с согласия своей матери, в чем я нимало не сомневаюсь.

Подписав протокол и не забыв сначала прочесть оный, я удалился. На следующий день меня призвал лейтенант полиции и после моих объяснений, равно как и слов моих жалобщиц, отпустил с миром, а судебные издержки присудил матери. Впрочем, я не устоял перед слезами Мими и дал денег на ее роды. Она произвела на свет мальчика, которого для блага нации отдали в воспитательный дом. В скором времени Мими сбежала от матери и стала выступать на подмостках театра Св. Лаврентия. Ее никто не знал, но она без труда сыскала себе