Дитя чумного края - Натали Абражевич

— Мне глубоко насрать на всех ублюдков мира, но ты сам отлично знаешь, кто она мне, потому и сделал это. Так вот знай еще: ты только тронь ее, ты только сделай еще раз назло — и будешь жрать дерьмо в этой конюшне до тех пор, пока оно и зада не полезет — и тогда лишь я вспорю твое гнилое брюхо. Все не уймешься ты никак, спокойно жить, сука, не можешь, что на взрослых женщин не встает…

Вдруг что-то изменилось. Стало тихо и пронзительно, а дымка в воздухе как будто замерла — он сделался прозрачным, хрупким и колючим, точно крошево влажного снега на морозе. Замер мир, и даже сердце пропустило несколько ударов — за прошедшие мгновения случилось что-то страшное, непоправимое.

Что — было не понять. Но только Йотван вздрогнул и замолк, весь дернулся и пошатнулся — странно, неестественно. Щелкнуло, затрещало будто даже; заметались потревоженные кони — и весь мир вернулся в свой привычный темп. Вернулись звуки, суета, и снова поползла вязкая пелена тумана — прежняя осыпалась хрустящей инеевой крошкой.

Кармунд сбросил со своей спины второго рыцаря и медленно, шатаясь, поднялся. Кровь сплюнул вместе с зубом и за нос взялся. Тот вспух и покраснел, капало красное.

— За все тридцать пять лет мне нос ломали дважды. За войну — ни разу. Стоило вернуться — третий вот, пожалуйста.

Он сжал его, пошевелил и дернул — смачно хрустнуло, и вылился особенно противный сгусток крови. На этом она почти перестала течь. Маг потянул на пробу воздух и с оттяжкой высморкался в пальцы.

За это время Йотван только-только шелохнулся, отмер, зашатался. С усилием смог отодрать ладонь от рукояти — между ними протянулись шматы кожи. Бурой и волдыристой. Казалось, что он закачался и припал на землю медленно — до неестественности.

Кармунд пальцы оглядел критично, показно, с брезгливостью обтер их Йотвану о плащ. Тот уперся рукой в колено и дышал рвано и тяжело, прижмуривал глаза.

— Ну а теперь послушай. Я прекрасно знаю, что ту идиотку выродила твоя шлюха-женушка в доме терпимости. А от тебя или же нет — мне наплевать, но мордой вы похожи. А кроме того все уж знают, что ты снова начал бегать к бывшей женушке, как раньше, и других шлюх не приемлешь. Потому запомни лучше ты: я выбирал и буду выбирать любую девку, что мне приглянется. И если ты еще хоть раз попробуешь кого-то подучить держаться от меня подальше, то ту дуру белобрысую я буду драть, пока она не переломится. Понятно?

Йотван не мог даже отдышаться, уж тем более — ответить.

— А это, — Кармунд наклонился, разорвал ему рукав на всю длину, — тебе на память: не стоит лезть к тому, кто точно уж тебе не по зубам. На этот раз потребую только суда капитула. Но следующий, когда из твоей пасти вылетит хоть слово оскорбления, тебя будут судить за поношение наследника высокого светского Рода.

И он небрежно подобрал плащ Йотвана, демонстративно вытер им лицо от крови и налипшего дерьма, пока тот смог лишь медленно опустить голову, чтоб разглядеть: по всей руке до самого плеча бежал след в виде густо разветвленной молнии — весь черно-синий, налитой, припухший и с растекшимися вокруг синяками.

— Тащи свой зад к целительницам, — скупо велел Кармунд. — Не желаю объяснять, с чего у тебя сердце встало вдруг.

Йотван с усилием смог запрокинуть голову и несколько мучительно долгих мгновений пялился ему в глаза. На краткий миг почудилось, что все не кончилось: кто-то ударит или упадет…

Но Йотван только завозился и с огромным трудом поднялся. Он жмурился и чуть тряс головой, как будто мир вертелся перед ним. Сумев кое-как выровняться, он уже не поднимал глаза — поплелся прочь, волоча ноги.

Йерсена слишком поздно поняла, что идя через сени, он ее увидит, только даже пальцев задеревеневших не разжала, как их взгляды встретились.

Она впервые видела такие страшные глаза. Белки прорезали молнии красных капилляров — они повторяли след на коже, но главное было не в них, а в выражении, что намертво застыло.

Йерсена против воли взялась пятиться и чувствовала, что подкатывают слезы.

Йотван ни слова не сказал. Он молча опустил ей на закривок руку и с собой поволок. Не глядя.

Она едва ли поспевала за широким шагом, только все же оглянулась. Успела рассмотреть, как резко растерявший всю спесь Кармунд сжался и ссутулился. Он привалился к стойлу, и рука обхватывала бок. Лицо кривилось, а открытый рот как будто не мог сделать вдох.

Когда он встретился с ней взглядом, она вздрогнула и тут же разрыдалась.

Глоссарий

Хо́зы — немецкий вариант слова “шоссы”; часть средневекового костюма, плотные чулки, крепящиеся к поясу. Носились вместо штанов.

* * *

В приютской спальне вечером царило оживление. Не монотонная мышиная возня из шорохов и шепотков, но взбудораженное, улеем гудящее движение, что будто разгоняло дрожь по стенам.

Дети спать не собирались, вместо того распахнули ставенки на мелких окнах и нетерпеливо ждали, пока по полу гуляли сквозняки.

К вечеру распогодилось, туман к земле прибило — он осел и скомковался, а затем исчез, оставив лишь воспоминание о синеватой дымке. Ветер разошелся, воздух разогнал и вытравил из него влагу.

Ночь предпоследнего дня месяца гнала на небо яркую луну, чей ровный круг разлил едва заметный желтый ореол по поволоке тонких облачков.

Мгновения отсчитывались гулким ритмом завороженных сердец.

Не только детских — этой ночью в небеса смотрело все предместье, весь Лиесс. И каждый ждал, как ждут известий о ребенке, возвратившемся с войны или же о жене, что наконец-то разрешилась после долгих родов. И это ожидание стерло границы и сомкнуло пропасть между благородным и безродным, между бедным и богатым, между грешником и праведником — ждали все. Смотрели вверх и нищие из стареньких ночлежек, и братья-рыцари из ремтера, и шлюхи из дома терпимости.

Смотрела и Йерсена.

Смотрела и не понимала, отчего все так трепещут. Одеяло продувалось едким сквозняком. Возня лишь утомляла.

— Началось!

“Что началось?” — тоскливо думала она, глаза вверх обращая…

И невольно замерла. Там, в темноте окна ночь озарилась вдруг странным неровным светом — он как будто бы дышал и лился не с небес, а снизу, с крыш раскинувшегося под замком города. Все они слабо замерцали, словно потянулись вверх — то разгоралось пламя, блеклое