Ловушка с зелёным забором - Рихард Глацар

На восьмой день этой ужасной лихорадки борьба кончилась, кончились обещания, что я смогу выдержать. К вечеру язык вывалился у меня изо рта, и я никак не мог засунуть его обратно. Тогда возник вопрос, как продержаться на перекличке. При построении кто-то за моей спиной держал руку с вытянутой вперед ладонью, чтобы я мог облокотиться на нее. Спереди этого видно не было.

– Давно? – поприветствовал меня Рыбак в амбулатории. Он сидел там с широко расставленными коленями в халате, который когда-то был белым. Я показал ему на пальцах: 8 дней. – Тогда завтра у тебя будет первый день кризиса. Он уже начинается. И завтра же у меня будет свободное место, как раз под Карлом. Так что приходи – завтра утром.

Я плелся обратно в барак на свои нары и думал о том, что для «спецвизитов» Мите в амбулаторию я слишком оброс. Ребята со мной согласились, и мы все принялись за мою щетину. Ганс меня держал, Роберт намыливал, Руди брил, а я ругался и обзывал их всех сукиными детьми.

В те дни удавалось пока что все, что придумали в революционном комитете и люди Галевского. После Цело в совещаниях участвовал Руди, который закончил военную службу в чине лейтенанта. Нам, Карлу и мне, Руди Масарек ничего не говорил, потому что у нас была «треблинка». Остальным он тоже ничего не сказал.

Однажды маленький Эдек проскользнул к двери склада боеприпасов и засунул в замок металлическую стружку. К складу боеприпасов можно было подойти только непосредственно из барака эсэсовцев. Строго говоря, это был бетонный куб, к которому с двух сторон примыкали деревянные бараки. Жилые помещения эсэсовцев, оружейная, столовая, кухня – все находилось под одной крышей. Туда имели доступ только немногие из «придворных евреев»: певец Сальве, маленький Эдек, пятнадцатилетний уборщик Генек, старший уборщик и стукач Хаскел, а еще тот, кто вывозил отходы и должен был заботиться о лошади, телеге и конюшне.

Так как дверь не отпиралась, из мастерской вызвали слесарей. Они попробовали открыть замок ключом, обследовали его, потолкали и потрясли дверь и, в конце концов, заявили, что не могут исправить замок на месте, что им придется вынуть обитую металлом дверь и забрать ее в слесарную мастерскую.

Инсценировано всё было примерно так же, как когда удалось вывезти из Треблинки двоих во время погрузки вагонов для «обратного эшелона». Когда слесари начали снова проверять, почему ключ не входит в замок, один из них ударил себе молотком по руке, вскрикнул, ключ упал с верстака на пол, два человека нагнулись, чтобы его поднять, столкнулись друг с другом, начали ощупью искать ключ, остальные стояли вокруг них и смотрели. Они все галдели на идише, перебивая друг друга, а когда один из искавших поднялся с ключом в руке, с криком «Вот!», слепок ключа был уже сделан прямо под носом у эсэсовцев.

Через три дня, когда я лежал на нижних нарах, упершись головой в стенку кухни, освободилось место наверху. Рыбак переложил меня туда, и я оказался рядом с Карлом. Глаза у меня открывались только изредка, и я узнавал старый халат Рыбака. Я и не почувствовал, когда мне вводили иглу, чтобы сделать укол. А что это может быть «лазаретный укол», мне даже и в голову не пришло. В другой раз над нарами показалось круглое лицо Цили с ямочками на щеках, ее руки поднесли к моему рту миску.

– Рисовый суп – сам Бредо поручил мне сделать это, когда услышал, что вы больны, а это – фляжка с чаем.

Постепенно я начал осознавать себя. Мне удавалось проглотить немного супа. Он был не такой, как из нашей кухни, – намного лучше. Я подозревал, что Рыбак отливает мне от своего супа, который он всегда получал из украинской кухни. Иногда, скорее как во сне, чем наяву, я видел Руди, который что-то поправлял у меня на нарах. Отчетливее всего я вижу перед собой бледное, обтянутое кожей лицо Давида – он вложил мне в руку два высохших яблочка, стоя на коленях на нарах, склонился надо мной, поцеловал меня в лоб и пропал. Два сморщенных старых яблочка, таких маленьких, что они оба уместились в ладони, и поцелуй в лоб вместо удара по голове. Я почти принял поцелуй за удар – так это было непривычно, так странно. Я и подозревать не мог, что тогда, в обеденный перерыв, это могло означать прощание навсегда. После обеда «всё» должно было начаться, а больные, совсем ослабевшие люди и, конечно же, доносчики не должны были ни о чем знать.

На складе боеприпасов под разными маленькими ящиками были два, в которых, судя по описаниям двух ребят, служивших в эсэсовском бараке, могли быть только ручные фанаты. Когда вынесли эти две коробки, прикрыв их отбросами, и привезли их в тачке под всяким мусором в мастерские, те, кто служил раньше в армии, выяснили, что в фанатах нет взрывателей. То ли они хранились на складе где-то в другом месте, то ли их держали и вовсе неизвестно где. Кому-нибудь постарше, кто разбирался в этих вещах, невозможно было попасть в эсэсовский барак. Революционным комитетом руководили тогда капо Курланд и не совсем поправившийся Галевский. А Раковский, все еще исполнявший функции старосты лагеря, принимал участие во всем этом скорее в форме пассивного согласия, подчиняясь больше ходу вещей, чем собственному желанию. Было решено немедленно отнести ручные фанаты обратно, как следует обучить ребят и отложить «всё» до тех пор, пока они снова наберутся мужества, а потом дождаться понедельника, когда из эсэсовского барака вывозят мусор и более крупные отходы на тачке. Это удалось. Те, кто тогда лежал в амбулатории, включая меня и Карла, не восприняли свисток на перекличку в тот вечер как нечто особенное.

На шестой день я немного окреп. Рыбак помог мне умыться и побриться. Для Треблинки у него были непостижимо сильные и чистые руки. На следующий день, сразу после сигнала к подъему, я сложил свои одеяла, оделся и подошел к Рыбаку, который сидел за маленьким столом лицом к окну, спиной к проходу между нарами. Он понял, что на прощание я хочу ему что-то сказать, что-то очень важное.

«Доктор, я знаю, что не должен говорить вам «вы», но я говорю так Галевскому, Курланду и вам. Я просто не