Ловушка с зелёным забором - Рихард Глацар

в кафтане с нарядным полумесяцем относится к своей должности серьезно. Ни на что большее его мозгов не хватает. Но черт его знает, может, их хватает на большее, чем все думают.

А как обстоит дело в нижнем туалете, покрытом соломой, словно идиллическая хижина? Здесь командует охрипший, однотонный голос:

– Давайте, давайте, гаверим, – друзья, но вас там уже слишком много. Куба, выходи или дай мне табаку! У тебя нет табака? Тогда придется выйти. А, чистый постоялец, – приветствует он Вилли из «золотых евреев».

Восемь, десять голых задниц зависли над вонючей ямой в полутьме хижины. Знойную тишину только подчеркивает жужжание мух.

– Митек купил сегодня утром у Сашки пакет. Вот он и даст тебе покурить.

– На правде, Митек? Но нех ми крев залее – черт меня возьми, а я разрешил ему сидеть тут бесплатно.

Включается еще один голос:

– У них какое-то оружие и боеприпасы в маленьком бункере рядом с администрацией, там, где они пьянствуют.

– А как ты туда попадешь? Там все охраняется очень строго.

– Спокойно, господа, не торопитесь. Лично я не тороплюсь. Если они мне пообещают, что ничего хуже со мной не случится, то я буду здесь главным говнокомандующим до конца войны, пока они сами не окажутся по уши в дерьме.

Сортирный капо – это еще у них будет хорошей профессией. Это – вечная профессия. Мой тату и моя мама – да будет песок Треблинки им пухом – они знали, для чего наградили меня такой рожей и фигурой. Всемогущий сказал им, что наступают очень плохие времена и что им не следует делать меня красивым и ловким, чтобы я никогда не женился, чтобы мне не пришлось оплакивать жену и детей в Треблинке.

Кто-то плюет на утоптанную землю.

– Хуже с телефонными звонками. Телефон должен звонить каждый час, и они должны докладывать. Симка был в администрации, сдавал новые стулья и слышал об этом.

– Почему мы все так усложняем? За десять минут всё должно загореться, а тогда уже все равно, что будет дальше.

– Говорят, Гришка, маленький охранник, тайком достал себе пистолет. Моник с ним разговаривал.

– Сколько он мог бы запросить?

– Ты с ума сошел? До этого он еще не дошел.

– Ну, я думаю, примерно тысячу «бумажек».

– А он захочет «железок» – «кругленьких».

– Двести пятьдесят долларов в золотых монетах, это и по здешним меркам большая сумма…

– Не волнуйся. – Мрачный «говномастер» берется обеими руками за широкий пояс, который надели на него эсэсовцы при назначении в должность. Сейчас этот пояс полон золотыми долларами, рублями, луидорами, монетка к монетке.

Болтающаяся голова выглядывает через дверь туалета на жаркий, покрытый черным шлаком аппель-плац:

– Ну, ну, сукины дети, пошли отсюда, время вышло – пошли, пошли!

Слышны громкие крики и страшные удары. Начальник нижнего туалета для верности еще раз громко кричит, но постепенно перестает колотить плеткой по косяку двери. Он поправляет свой кафтан, сдвигает раввинскую шляпу на затылок и осторожно еще раз выглядывает:

– Сидите спокойно, он уже прошел, свернул наверх.

На вечерней перекличке Лялька преподносит нам план новой потехи:

– Теперь, когда мы не работаем по воскресеньям после обеда, давайте устроим для развлечения что-нибудь веселое, что-то вроде кабаре – с музыкой, пением, скетчами, боксом. Рабочие в мастерских сделают настоящий боксерский ринг. Через два дня он должен быть готов. Разойтись!

В прекрасный воскресный вечер всех выгоняют на аппель-плац к боксерскому рингу. Господа в зеленой с черным форме рассаживаются на расставленных полукругом стульях.

Обритые наголо головы, носильщики и грузчики, портные и сапожники, плотники и столяры, повара и прачки, писари и финансисты, погонщики, санитары, могильщики – мы все толпимся позади господ, окруженные черными наемниками и стрелками. Треблинка – мир в себе, вычеркнутый из остального мира.

Артур Гольд со своими ребятами, все в белых пиджаках с большими голубыми лацканами, открывают представление маршем. Гауптштурмфюрер Штангль сидит в кресле в центре, слегка притоптывая ногой и постукивая плеткой в такт музыке. Туш… Первым выступает Сальве, певец, он исполняет итальянскую тарантеллу, а после него – новейшее приобретение Треблинки из последнего эшелона, кантор, говорят, один из лучших в Варшаве. У него хорошая школа в ритуальном пении, но он разбирается и в светской музыке. Над бараками, над высоким зеленым забором, над скрюченными соснами разносится его тенор: он поет арию из «Тоски» Верди. Но его нельзя даже сравнивать с полнозвучным оперным голосом Сальве. Это – голос из храма, он потому так легко берет головокружительно высокие ноты, что между ним и Господом существует союз. В следующем его номере мы узнаем арию из «Жидовки» Галеви и обмениваемся понимающими взглядами: «…Рахиль, я уступаю тебя смерти…» Когда ария закончена, Штангль оглядывается. Кажется, он – единственный из всех, кто уловил что-то, кроме мелодии.

В короткий перерыв – без аплодисментов – встревает Лялька:

– Ну, а теперь что-нибудь повеселее, что-нибудь смешное – Вилли, да, Вилли!

Это громкое предложение, одновременно и приказ, выводит на подиум лялькиного любимого комика. Он просит у господ старую газету и удобно усаживается на стуле, словно после хорошего обеда. Потом он разворачивает газету и начинает читать ее вслух. «Мама, кофе!» – кричит он, глядя поверх одолженных очков в направлении кухни. Вилли читает газету до последней страницы, до объявлений, он читает, кто вступил в брак, кто умер. Он вспоминает, что знал их еще до свадьбы. Вдруг, с повышенным вниманием он чуть подается на стуле вперед и читает:

– Курорт Треблинка! Посетите новый курортный центр Треблинка! Расположен в прекрасном месте, густые леса, свежий воздух, целебный климат. Специальное медицинское обслуживание, диета, современно оборудованная больница для серьезных случаев. Зоопарк, капелла, концерты, традиционные забеги и другие спортивные мероприятия! Прямое железнодорожное сообщение, комфортабельные комнаты по низким ценам и без курортной наценки.

Я стою с краю полукруга, так что мне видны лица эсэсовцев. Некоторые хохочут, вроде Франца, во весь рот, но все-таки натужно. Кюттнер беспокойно елозит на стуле, а Штангль приподнимает брови с недоуменной усмешкой.

Шепот Давида рядом со мной звучит, как заклинание:

– Больше позора и унижения – до тех пор, пока наконец уже никто не сможет это выносить.

– Сортирные капо, на ринг! – Зепп-Хиртрайтер подскакивает со своего стула. Франц оборачивается в изумлении. Кажется, его злит, что эта блестящая идея исходит не от него. Но это выражение лица быстро улетучивается:

– Да, да, сортирные капо!

И вот они уже стаскивают с них кафтаны. У большого нет кальсон, поэтому они закатывают ему брюки выше колен. У маленького две пары кальсон, одна поверх другой, он выпячивает тщедушную, искусанную