Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

в армии вступил в партию, поэтому особых раздумий после демобилизации, с кем посоветоваться насчет работы, у него не было — пошагал в горком. В горкоме, да и вообще в Околонске, небольшом городке километрах в пятидесяти от областного центра, Колька никого не знал, да и не мог знать, так как приехал сюда только что, выбрав Околонск для жительства одним махом: посмотрел завлекательные иллюстрации в «Огоньке» и прочел выразительную статейку. А чего думать? Новый, весь с иголочки городок, в нем десять научно-исследовательских институтов, некоторые всесоюзного значения. Порядок! Наверняка много молодежи, отчаянно длинноногие девушки, и со своей специальностью техника по холодильным установкам он не пропадет. Решено — сделано.

Околонск Кольку не разочаровал. Он даже подумал, что любые писания и репортажи бледнее жизни. Такие жизнерадостные и веселые газоны-фонтаны, такие чистые и выутюженные, как Колькин дембильный мундир, улицы, такие доброжелательные и румяные продавщицы в магазинах. Добыл Колька пшеничный батон, литр шестипроцентного молока в пакете и навернул все это в скверике напротив горсовета — съесть зараз батон для Кольки по молодым годам и при хорошем обмене веществ что иному курцу затянуться сигареткой. Аккуратно (в родном городе — он уже считал его родным — надо поддерживать чистоту и порядок) примял пустой пакет и обрывки бумаги, бросил в урну. Потянулся до хруста, двумя пальцами расправил ремень, чтобы ни одной складочки на его старшинском мундире — и подогнан, и отутюжен и, честно говоря, из офицерского полевого сукна, ибо своя рука владыка, — и, сверкая нашивками, значками, лычками и, конечно, новыми ботинками, через привокзальный скверик, хрустя свежим гравием на дорожках, отправился к дому под красным флагом: и горсовет, и горком помещались, как часто бывает, в одном здании.

В горкоме-то Колька Агапов и дал слабину. То есть с самого утра, как приехал он в Околонск и увидел веселенький, выкрашенный в бирюзовый с белым цвет вокзальчик, площадь перед ним с клумбой, на которой петушились под неунывающим осенним солнцем алые и фиолетовые астры, увидел свежевымытые автобусы, приглашающие в неизвестную, но приятную дорогу, то впал в какую-то благостную и умилительную эйфорию: жизнь прекрасна, город прекрасный — и так с этой эйфорией и пришел в городской комитет. А к чему это привело? Расслабился Колька и потерял бдительность. Сгубила его откровенность.

Приняли его доброжелательно, по счастливому стечению обстоятельств все, к кому он обращался, были в тот момент свободны, каждый готов был его выслушать. И он чувствовал: не перепуливали от одного стола к другому, а передавали, направляли так, чтобы его вопрос был скорее решен. И в результате всех этих манипуляций, переходя из кабинета в кабинет, оказался Колька у стола первого секретаря: не старого еще, одетого в несколько легкомысленную тройку темно-песочного цвета, в модную с коротким воротником рубашку и, как водится, при галстуке. Усадил тот Кольку в кресло возле стола и начал всякие вопросы про Колькину предыдущую жизнь, про семью. Отвечал Колька коротко, потому что своей семьи еще не нажил, а про родителей не имел никаких сведений, ибо, судя по всему, неизвестная ему мама в юности совершила легкомысленную ошибку: родила его, Кольку, и, чтобы не портить себе возможности к дальнейшей счастливой жизни и замужеству, в роддоме и оставила, сама выписалась, а его не востребовала. Так что Колька — сын детдома, находящегося в Кемеровской области, и Родины. Еще спрашивал секретарь про прохождение Колькой действительной службы, и вот тут-то, когда, воодушевившись, начал рассказывать, как пришел обстриженным салажонком в часть, как закончил сержантскую школу, как на второй год за неторопливость, солидность и четкое следование уставу сделали его старшиной, показалось Кольке, что за стеклами дешевых круглых очков глаза секретаря коварно блеснули. Правда, бдительность Колькой была уже потеряна, и он, вместо того чтобы не лезть на рожон со своими армейскими откровениями, а немножко потушеваться, повалять ваньку, поприкидываться добродушным растяпой, распустил хвост, словно петух перед курами и начал хвастливо излагать, какое в роте у старшины многотрудное и многоотраслевое хозяйство. Как приходилось ему следить, и чтобы чист был солдат, и ухожен, и сыт, и спал на чистых простынях, как в тяжелых условиях летних лагерей и маневров устраивал он баньки для целой роты, успешно обойдя конкурентов, ну и многое другое рассказывал Колька: жизнь-то коротенькая и самое яркое в ней — армия, где впервые почувствовал он себя не нахлебником, а полезным Родине человеком, да вдобавок ко всему и человеком, облеченным определенной властью и ответственностью за порученное дело. Здесь секретарь Кольке поддакивал, подначивал его и, так как сам, видимо, когда-то служил, даже спрашивал отдельные армейские детали. И вот тут, составив себе определенное мнение и, видимо, убедившись в Колькиной компетентности в житейских делах, опыте и хватке, и сделал секретарь свое так удивившее Кольку предложение о трудоустройстве.

II

Прасковья Кузьминична, бывшая пространщица в мужском повышенном разряде, а ныне банщица в душевом отделении, оком опытного турнирного бойца оценила возможности нового директора бани, когда заведующий горкомхозом знакомил его с коллективом. Этот парень, с выдвинутой по-волчьи вперед узкой челюстью и якобы добродушными пшеничными усами, на самом деле скрывающими уверенную в себе ухмылку, пощады не даст. И ручки у него будь здоров, ладони тяжелые, мужские, знавшие, несмотря на совсем молодые годы, разные работы. Не доверяла Прасковья Кузьминична таким лапищам, для менее талантливого наблюдателя свидетельствовавшим о добродушии владельца: сильный — значит, отходчивый, добрый. Добрый до мелочи. Такие ручонки всегда — уж народа в своем повышенном разряде Прасковья Кузьминична нагляделась всякого — хорошо знают свои права и обязанности. Добродушные и отходчивые они, пока их не трогают. А уж если зацепить их как следует, тут и пойдут все крушить. Руки доверия не вызывали. Вот возраст — это хорошо! Двадцать два, не больше. Это сила еще глупая, не тертая в жизненных передрягах, без жизненной хватки и опыта. А вот то, что в армии отслужил, — это хуже. Армейские порядки и догляд из него еще долго не выветришь. И, по всему, неженатый: значит, целый день будет пропадать на производстве, лезть во все щели. Пьющий ли? Вот здесь могла быть некая желанная закавыка.

С другой стороны, думала Прасковья Кузьминична, разглядывая томно потупившегося нового директора, пока начальник горкомхоза распевал про его короткий, но славный жизненный путь, с другой стороны, лично она, Прасковья Кузьминична, пережила уже не одного директора, и с выговорами ходила, и с разнообразными замечаниями, и даже предупреждали ее об увольнении, но ничего — живет. За ней — хитрость и приобретенный опыт, знание мужских повадок, умение действовать не торопясь, выжидая свой кусок, как