Насилие. Микросоциологическая теория - Рэндалл Коллинз

явлением, что большинство погибших с неизбежностью нельзя было назвать поименно. В условиях подобного внимания общественности несчастные случаи, связанные с дружественным огнем, становятся предметом чрезвычайно пристального рассмотрения, хотя во время Второй мировой войны они бы попросту не были заметны на фоне массовых потерь. Однако от расследования инцидентов с дружественным огнем и назначения виновных их вряд ли станет меньше, поскольку они структурно встроены в ситуации насильственных конфликтов. Подобно политическим скандалам, неоднозначные ситуации такого рода воспроизводятся, так что расследования, бурная реакция общественности и наказания не приводят к их исчезновению[22].

Дружественный огонь и попадание по непреднамеренным целям являются порождением базовой особенности боевых ситуаций – напряженности/страха и проистекающих из них неумелых действий. Это своего рода случай, когда поспешишь – людей насмешишь (haste makes waste), учитывая то, что преимущество в бою получает тот, кто действует расторопно (hasty) в тот самый момент, когда происходит насилие. Феномен, который иногда называют туманом сражения, можно также охарактеризовать как психологическое состояние туннельного зрения[23]. Борьба полностью поглощает внимание тех, кто в ней участвует, перегружает сенсорный аппарат и фокусирует сознание таким образом, что все остальное теряется из виду. Однако поддерживать эффективную концентрацию на противнике достаточно сложно, поэтому на какое-то время неизбежно приходится забыть о том, что в зоне поединка может находиться кто-то еще. Именно так ведут себя разгневанные люди, которые обмениваются ругательствами и жестами, не обращая внимания на оцепеневших посторонних свидетелей. Точно так же полицейские рассчитывают, что вой их сирен, использование громкоговорителей, быстрая езда и другие действия, сигнализирующие о том, что произошло преступление, окажутся важнее всех прочих обычных человеческих дел[24]. Аналогичным образом солдаты пускают в ход все имеющиеся в их распоряжении на поле боя средства как для захвата домов, так и для того, чтобы их взорвать.

Эта эгоцентричность ситуаций, в которых происходят насильственные столкновения, относится даже к боевой элите – к ней мы относим как верхнюю группу из исследований Маршалла, где оказываются все, кто вообще ведет огонь, так и еще меньшую группу стреляющих точно. В одном из знаменитых подобных случаев – во время инцидента в Руби-Ридж в 1992 году – полицейский снайпер попал из винтовки с оптическим прицелом не в мужчину, за которым велась слежка в его коттедже в горах, а в его жену, которая подошла к окну с ребенком на руках [Whitcomb 2001: 241–311; Kopel, Blackman 1997: 32–38]. Здесь перед нами ситуация, когда жертвой становится постороннее лицо, но говорить об отсутствии исполнительского мастерства не приходится, ведь снайперы, в отличие от всех остальных, умеют исключительно точно стрелять по человеческим мишеням. В данном случае соотношение между количеством выстрелов и пораженных целей составляло один к одному. Однако снайпер попросту неправильно идентифицировал цель, появившуюся в окне, где, как он рассчитывал, должен был находиться нужный ему человек[25]. Схватка ограничивает внимание, и в этом туннеле конфронтационной напряженности зачастую причиняется ущерб такого рода, что он лишь условно связан с сознательным замыслом за пределами этого туннеля.

Удовольствие от битвы: в каких условиях это происходит?

Бой формируется напряженностью и страхом, однако определенная часть людей в некоторых ситуациях получает от него удовольствие. Как объяснить наличие этого меньшинства? А еще лучше сформулировать вопрос так: что нового мы узнаем об изменчивых процессах, порождающих насильственные действия, разобравшись в этом их аспекте?

Крайняя позиция, которой придерживаются некоторые авторы, заключается в том, что мужчинам, как правило, нравится драться. В данном случае выдвигается отчетливо гендерный тезис: мужчины – в силу то ли мачистской культуры, то ли генетики – являются бойцами и убийцами, получая от этих действий удовольствие. Самая крайняя интерпретация заключается в том, что убийство представляет собой кураж, приносящий сексуальное удовлетворение [Bourke 1999][26].

Для доказательства этого тезиса необходимо различать разные типы ситуаций, в которых мужчины (а в некоторых случаях и женщины) демонстрируют радость от участия в сражении. Одна из таких разновидностей – приподнятое настроение перед боем. Джоанна Бурк приводит высказывание одного британского капеллана времен Первой мировой войны, который утверждал, что и сам он, и его солдаты испытывали «странный и вызывающий ужас восторг от того, что наконец-то они оказались в „по-настоящему“ отчаянном положении» [Bourke 1999: 274]. В данном случае речь идет об ощущениях людей перед своим первым сражением, и здесь перед нами все еще словесная стадия. Улисс С. Грант [Grant 1990: 178] аналогичным образом описывает состояние своего первого подразделения, которым он командовал во время Гражданской войны в ноябре 1861 года: солдаты настолько рвались в бой, что генерал чувствовал, что не сможет поддерживать дисциплину, если ему не удастся ввязаться в сражение.

К этому же типу ситуаций относится и кровожадная риторика, звучащая на расстоянии от линии фронта. Учитывая масштабы логистики и вспомогательных подразделений армий XХ и XXI столетий, значительная часть солдат фактически не имеет возможности стрелять в противника и находится в зоне относительно небольшого риска обстрелов с его стороны. Однако военнослужащие соответствующих соединений зачастую носят оружие и обучены его применению, поэтому могут с определенной долей правдоподобия называть себя боевыми солдатами[27]. Находящиеся на тыловых территориях солдаты демонстрируют больше ненависти к противнику и более свирепое отношение к нему, чем фронтовики [Stouffer et al. 1949: 158–165]. Если солдаты, участвующие в боях, чаще всего проявляют хорошее отношение к пленным – после того как опасность миновала и когда солдаты противника действительно оказались в плену, с ними часто делятся пищей и водой, – то тыловые военнослужащие, как правило, относятся к пленным более бездушно или даже жестоко [Holmes 1985: 368–378, 382]. Среди гражданских лиц в тылу эта тенденция выражена еще сильнее: они еще более склонны выражать яростную риторику ненависти к врагу и кровожадную радость от убийств неприятеля [Bourke 1999: 144–153]. Но если учесть относительно высокую долю женщин среди граждан, находящихся в тылу, то есть основания усомниться в том, что разный уровень свирепости обусловлен собственно гендерными, а не ситуационными различиями.

Чем дальше от линии фронта, тем больше звучит свирепая риторика и выражается риторического энтузиазма в отношении всего военного предприятия. Это соответствует общей картине любых поединков, окруженных бахвальством и жестикуляцией вплоть до само́й реальной ситуации боя, когда происходит радикальный эмоциональный сдвиг и на первый план выходят напряженность/страх (см. соответствующие свидетельства Ричарда Холмса [Holmes 1985: 75–78], цитирующего множество наблюдателей). Но с каждым шагом в сторону тыла доля пустых слов увеличивается, война последовательно предстает в более идеализированном облике, враг постепенно дегуманизируется, отношение к убийствам становится все более бездушным,