Насилие. Микросоциологическая теория - Рэндалл Коллинз

благодаря которым участники получают лишь незначительный урон. Например, в спорте, как будет показано в главе 8, насилие наиболее распространено в тех его видах, где участники соревнований наиболее надежно защищены от травм. А той социальной группой, где насилие встречается чаще всего, являются дети, которые редко способны нанести травмы друг другу[33].

Однако это объяснение наталкивается на несколько парадоксов. Один из них заключается в том, что в некоторых социальных обстоятельствах люди готовы не только подвергнуться суровой опасности, но и фактически охотно испытывают боль и травмы. Обряды инициации, обычно предполагающие определенную степень дискомфорта и унижения, иногда бывают очень болезненными. У племен североамериканских индейцев инициации совершеннолетия для воинов включали не только болезненные испытания, но и нанесение порезов на тело, а пленники, которые хорошо держались под пытками, удостаивались почестей и могли быть приняты в племя. В некоторых уличных бандах инициация предполагает поединок с более крупным соперником и получение серьезных побоев [Anderson 1999: 86–87]; ритуал японской организованной преступности – якудзы – включает членовредительство в виде отрезания пальца [Whiting 1999: 131–132]. У спортсменов, занимающихся контактными видами спорта, и у молодых мужчин в целом отличительными признаками гордости могут выступать шрамы, синяки под глазами и бинты. Разумеется, ожидать, что у насилия будет четкая конечная точка, можно лишь в ситуациях, где оно снабжено ограничителями, а физические травмы во многих подобных случаях не столь серьезны, как в полноценных поединках. Однако боль и травмы могут быть совершенно экстремальными и в ритуализированных ситуациях, например при ритуальном самоубийстве наподобие японского сэппуку.

Испытание болью и травмой может быть успешно ритуализировано, когда оно происходит в фокусе социального внимания, транслирующего сильное ощущение принадлежности к эксклюзивной группе. В таком случае это испытание превращается в негативный культ, используя определение Эмиля Дюркгейма [Дюркгейм 2018]: тот, кто добровольно переносит боль, которую большинство обычных людей избегают, оказывается в некой элитной группе. Однако ключевым моментом для этого ритуального статуса является перенесение страданий, а не причинение их другим. Например, значительная часть солдат в бою рискует испытать боль, получить увечье или погибнуть, хотя для многих из них нахождение в зоне боевых действий не предполагает почти ничего иного, кроме простого присутствия там, – для них оказывается легче смириться с ранениями и смертью, чем самим причинять их. Часто утверждается, что страх опозориться или подвести товарищей побеждает страх получить ранение в бою. Вместе с тем представляется, что данная разновидность социального страха более сильна в преодолении опасений быть раненым и убитым, чем в преодолении напряженности, которая мешает эффективным действиям в бою. Страх ранения и смерти, как правило, наиболее велик на начальном этапе – фактически перед самым первым боем [Shalit 1988]. Но как только мертвые или изуродованные тела становятся для солдат привычным зрелищем, они приобретают к ним определенную невосприимчивость – хотя, как мы уже видели, их эффективность в бою не слишком повышается, что указывает на сохранение такого более масштабного состояния, как напряженность.

С этим связана еще проблема: обстоятельства, вызывающие наибольший страх, объективно не обязательно являются наиболее опасными. Как уже отмечалось, к наибольшим потерям на войне приводят обстрелы из артиллерийских орудий и минометов – и сами солдаты об этом, как правило, знают [Holmes 1985: 209–210], – однако наиболее сложная задача в поведении в бою заключается в том, чтобы противостоять огню из стрелкового оружия на переднем крае зоны боевых действий. Некоторые опросы демонстрируют относительно высокий страх быть убитым штыком или ножом – в действительности такое происходит до фантастичности редко, но по этим данным исследований можно судить о качестве представлений солдат о том, что их ждет в бою. Кроме того, не все люди, находящиеся в особо опасных ситуациях, демонстрируют признаки обездвиживающего страха, воздействующего на солдат на линии фронта [Grossman 1995: 55–64]. Например, военные моряки в дополнение к перспективам утонуть подвергаются таким же, как и армейские солдаты, рискам быть разорванными на части вражескими снарядами – именно так выглядит основная причина потерь в сухопутных сражениях. Однако имеющиеся данные о затяжном упадке сил от боевого стресса, являющегося одним из аспектов страха перед боем, демонстрируют, что у моряков в зонах боевых действий такие расстройства случаются гораздо реже. То же самое характерно и для гражданского населения, подвергавшегося бомбардировкам, – в качестве примеров можно привести такие продолжительные серии налетов времен Второй мировой войны, как немецкие воздушные атаки против Англии или бомбардировки союзниками городов Германии. Жертвами таких атак оказывались люди, сгоревшие заживо или получившие несовместимые с жизнью телесные повреждения от ожогов. Тем не менее уровень психических расстройств среди гражданских лиц в местах, подвергшихся бомбардировкам, был незначительным по сравнению с солдатами действующей армии.

В чем именно заключается источник напряженности/страха, становится ясно из нескольких тщательно подобранных сравнений. У военнопленных, находившихся под обстрелом или воздушной бомбардировкой, не наблюдалось повышенного уровня психических расстройств, тогда как охранявшие их лица определенно испытывали возрастание напряженности, если исходить из того, что среди них масштабы психических проблем увеличивались [Grossman 1995: 57–58; Gabriel 1986, 1987]. Иными словами, те, кто охранял пленных, по-прежнему находились в боевом режиме – возможно, потому что противник оставался у них прямо перед глазами, а им еще нужно было попытаться сохранить контроль над ним, – тогда как военнопленные оказались в таком положении, что им надо было просто потерпеть. Кроме того, как указывает Дейв Гроссман, к психическим расстройствам не приводит участие в разведывательных вылазках в тыл врага, хотя это чрезвычайно опасно [Grossman 1995: 60–61]. Причина, по мнению Гроссмана, заключается в том, что во время таких мероприятий солдаты собирают информацию, оставаясь невидимыми, а прежде всего они позволяют избежать нападения на врага. Среди боевых командиров масштаб психических расстройств также был гораздо меньше, хотя в большинстве войн физические потери среди них были в относительном эквиваленте значительно выше, чем среди их подчиненных [Grossman 1995: 64]. Как видно, в данном случае источником напряженности не является ни страх смерти и ранений, ни принципиальное отвращение к убийству, поскольку командиры отвечают за то, чтобы отправлять своих людей совершать убийства, и действительно заставляют их преодолевать собственные страх и отсутствие соответствующих навыков. Отличие, которое, по-видимому, избавляет командиров от напряженности/страха, заключается в том, что лично им убивать не приходится. То же самое относится к солдатам, которые не стреляют из своего оружия, но часто выполняют другие полезные задачи на поле боя, например помогают заряжать оружие тех, кто ведет огонь [Grossman 1995: 15]. Этот момент свидетельствует о том, что зачастую они готовы подвергать себя такой же опасности, как и те, кто стреляет. Дело вовсе