Насилие. Микросоциологическая теория - Рэндалл Коллинз

Медики во время сухопутных сражений подвергаются опасностям того же рода, что и пехотинцы, однако для них характерен гораздо меньший уровень утомления от боя [Grossman 1995: 62–64, 335]. Еще более распространенными среди медиков, по-видимому, являются действия с максимальным уровнем эффективности: в ходе войн, которые США вели в ХX веке, врачи получали большое и постоянно возраставшее количество медалей за отвагу, что свидетельствует о высоком уровне их храбрости [Miller 2000: 121–124]. При этом уровень выполнения стандартных действий у медиков в бою выше, чем у обычных солдат: ни разу не доводилось слышать, чтобы военные врачи не исполняли своих обязанностей в масштабе, сопоставимом с долей солдат, не использующих оружие по назначению, – хотя в том случае, если бы медики уклонялись от оказания помощи раненым, солдаты на поле боя могли бы на это пожаловаться. К тому же именно медики наиболее часто становятся свидетелями болезненных и калечащих последствий неприятельского огня. Все это указывает на наличие у них некоего социального механизма, позволяющего дистанцироваться от страха получить ранение, а что еще важнее, от более общего источника напряженности/страха в бою. Медики сосредоточены не на противостоянии с врагом, не на убийстве, а на спасении жизни. Они переворачивают привычный гештальт восприятия ранений, видя их в иной системе координат – именно этот момент и отправляет их в гущу боя[34].

Еще одним свидетельством того, что страх перед ранением не является единственным источником напряженности, выступает тот факт, что признаки страха присутствуют даже среди тех, кому принадлежит преимущество, а риск получить увечье невелик либо отсутствует. Опросы вооруженных бандитов и их жертв демонстрируют, что во время налетов возникает высокая напряженность; человек, умудренный опытом поведения на улице в районах с высоким уровнем преступности, знает, что для выживания в этой ситуации нужно не допустить, чтобы налетчик переступил черту, отделяющую напряженность от стрельбы. Особенно важно избегать смотреть ему в глаза – не просто потому, что этот человек может быть узнан, а еще и во избежание зрительной конфронтации, которая создает ощущение враждебного вызова [Anderson 1999: 127][35]. Поэтому в наполненной насилием уличной среде вызывающее столкновение глаза в глаза может легко спровоцировать драку даже в ситуациях, не связанных с вооруженными налетами.

Все это подразумевает, что напряженность самой конфронтации и есть самая главная искомая характеристика. Гроссман [Grossman 1995] называет ее страхом убивать. Маршалл в своей более ранней интерпретации свидетельств, полученных от военных, предположил, что стандарты цивилизованного поведения, глубоко укоренившиеся в опыте мирной жизни, формируют нечто вроде блокирующего механизма против попыток убийства других людей, даже если это неприятель, который пытается убить вас самих. Однако эта модель культуры как сдерживающего фактора (cultural-inhibition model) не предоставляет адекватного объяснения диапазона культурных настроек, в рамках которых напряженность/страх препятствуют (inhibits) результативности в бою. Войны между племенами также демонстрируют низкий уровень эффективности и высокий уровень страха в поведении на линии фронта; результативность действий боевых подразделений одинакова в любые периоды истории – включая те общества, в культуре которых одобряется крайняя свирепость по отношению к врагам. А в пределах одних и тех же обществ и вооруженных сил та степень, в которой агрессивное поведение сдерживается страхом, во многом зависит от конкретной ситуации: те, кто предпочитает не применять свое оружие или плохо использует его в ожесточенных конфронтациях, могут демонстрировать полнейшую беспощадность в ситуациях, когда происходит массовое уничтожение противника из засады или пленных в осажденном городе. Напряженность/страх представляются чем-то универсальным для всех культур – как тех, которые претендуют на репутацию свирепых, так и тех, которые заявляют о своей миролюбивости. То же самое можно утверждать и об обстоятельствах, в которых происходит преодоление напряженности/страха, порождающее насилие. И даже в современных западных обществах, где присутствует культурная социализация, направленная против насилия, вы можете оказаться в рядах публики, наблюдающей и поощряющей серьезную жестокость и нанесение вреда (об этом подробно пойдет речь в главе 6). Но те же самые люди, которые с энтузиазмом относятся к насилию в качестве зрителей, ведут себя чрезвычайно сдержанно, оказываясь в конфронтации лицом к лицу со своими противниками.

В таком случае не имеем ли мы дело с первозданной неприязнью к убийству? Согласно этой гипотезе, антипатия к убийству себе подобных заложена в человеке генетически. Этот запрет не настолько силен, чтобы его не могли преодолеть другие мощные социальные силы, но если убийство все же происходит, люди испытывают дурные ощущения, а их дискомфорт проявляется в различных физических и психологических симптомах. Как утверждает Гроссман, солдаты, которых приучили убивать, платят за это персональную цену в виде боевого стресса и нервных срывов [Grossman 1995].

Однако эта линия аргументации заходит слишком далеко. В итоге люди действительно убивают и наносят ранения друг другу в различных ситуациях, которые можно в точности идентифицировать. А эти социальные механизмы нередко оправдывают убийство в глазах тех, кто в нем участвует, благодаря чему они не ощущают никаких невротических последствий. В последующих главах мы рассмотрим некоторые подобные структуры, при помощи которых убийство и нанесение ранений другим морально нейтрализуются или даже получают моральное одобрение. В фильме «Мертвые птицы» одно из племен устраивает празднование после убийства неприятеля, а среди выражаемых его участниками чувств мы наблюдаем не вину, а радость и энтузиазм.

Конфронтационная напряженность возникает в любых ситуациях, связанных с потенциальным насилием. Это не просто страх совершить убийство, поскольку напряженность наблюдается и в тех случаях, когда нападающие намереваются просто кого-то избить, а фактически и даже когда они лишь угрожают затеять гневный спор. Угрожать кому-либо убийством или противостоять кому-то, кто угрожает убийством или нанесением серьезных увечий вам, – все это лишь отдельные составляющие более масштабного феномена конфронтационной напряженности. Способность людей совершать насилие над себе подобными зависит не только от присутствующих на заднем плане социального давления и поддержки, которые вталкивают нас в эту ситуацию и обеспечат вознаграждение после ее преодоления, но и от социальных характеристик самой конфронтации. Как демонстрирует Гроссман [Grossman 1995: 97–110], степень готовности стрелять в противника зависит от физической дистанции до этого человека. Пилоты бомбардировщиков, операторы баллистических ракет большой дальности и артиллеристы достигают самых высоких показателей ведения огня и обладают максимальной готовностью убивать противника, ведь мишень для них наиболее обезличена, даже несмотря на то что эти лица вполне могут отчетливо осознавать человеческие жертвы, которые они причиняют. Все это напоминает повышенный масштаб риторической кровожадности, наблюдаемый в тыловых районах боевых действий и среди гражданского населения по сравнению с солдатами