Насилие. Микросоциологическая теория - Рэндалл Коллинз

на линии фронта. Этому явлению можно дать следующую интерпретацию: напряженность столь слабо сдерживает конфликтное поведение указанных людей не потому, что они не осознают, что их мишенью выступают другие люди, а потому, что они не находятся с ними в телесном контакте лицом к лицу.

Трудность в совершении насильственных действий возрастает по мере того, как социальная ситуация обретает более четкую направленность. Вести огонь из стрелкового оружия или ракетных установок на расстоянии в несколько сотен метров легче, чем с близкой дистанции. А когда последнее все же происходит, огонь зачастую приобретает беспорядочный характер – наглядным подтверждением этого являются перестрелки с участием полиции, когда ее сотрудники часто промахиваются с расстояния в десять футов [3 метра] или даже меньше, хотя на тренировочных стрельбах метко попадают по мишеням, расположенным на многократно большем расстоянии [Klinger 2004; Artwohl, Christensen 1997]. Еще меньше дистанция при убийстве холодным оружием: копьями, мечами, штыками, ножами – либо дубинками или другими тупыми предметами. В войнах Античности и Средневековья, судя по соотношению потерь на поле боя, подобное оружие, похоже, использовалось крайне неумело: большинство убийств с его помощью происходило в возникающем при снятии напряженности состоянии наступательной паники, к рассмотрению которого мы вскоре обратимся. Мечи и ножи использовались в основном для нанесения резаных ударов, даже несмотря на то что удар вперед прямо в тело противника позволяет нанести гораздо более рискованную для жизни рану [Grossman 1995: 110–132]. Для войн Нового времени имеются более детализированные соответствующие данные: убийства при помощи штыка происходят крайне редко – например, в статистике ранений, полученных участниками сражений при Ватерлоо и на Сомме, на них приходится существенно меньше 1% [Keegan 1977: 268–269]. В окопной войне (главным образом во время Первой мировой) солдаты, успешно штурмовавшие траншеи противника, предпочитали бросать туда гранаты, что позволяло им находиться на несколько большем расстоянии и вне поля зрения людей, которых они убивали; солдаты с винтовками с несъемными штыками обычно разворачивали их прикладом вперед и использовали их как дубинки, а некоторые военные (в особенности немцы) предпочитали использовать в качестве дубинок лопаты, которыми они копали траншеи [Holmes 1985: 379]. Похоже, что особое затруднение вызывает ситуация, когда с другим человеком требуется столкнуться лицом к лицу и вонзить в него острие ножа. Когда при нападении используются ножи (например, в боевых действиях с участием коммандос), заведомо предпочтительным способом убийства является удар сзади, чтобы не видеть глаз жертвы [Grossman 1995: 129]. Точно так же обстоит дело с зафиксированными в исторических источниках нападениями с ножом – в частности, в Амстердаме в раннее Новое время большинство таких нападений делалось сзади или сбоку, а лобовые атаки случались редко [Spierenburg 1994]. В эту же модель укладываются процедуры смертных казней. Лицо, которое приводит приговор в исполнение, практически всегда стоит позади казнимого, избегая столкновения лицом к лицу, – вне зависимости от того, идет ли речь о церемониальном обезглавливании приговоренного топором или мечом либо об агентах криминалитета или эскадронов смерти, стреляющих жертве в затылок. Аналогичным образом похищенных людей с большей вероятностью казнят, если у них завязаны глаза [Grossman 1995: 128]. С точки зрения социального взаимодействия, именно в этом заключается смысл завязывания глаз человеку, стоящему перед расстрельной командой, причем это в равной степени идет на пользу как ее участникам, так и самой жертве.

Особые трудности, связанные с убийством жертв лицом к лицу, выпукло демонстрируют свидетельства о массовых расстрелах во время Холокоста, которые осуществляла немецкая военная полиция (military police) [Browning 1992][36]. Их жертвы были почти полностью беспомощны и пассивны, а солдаты в целом были восприимчивы к идеологической атмосфере нацистского антисемитизма и военной пропаганды, а также сохраняли характерную для военных сплоченность в собственных рядах. Тем не менее подавляющее большинство находило эти убийства отвратительными, и даже после того, как к ним возникало существенное привыкание, они продолжали чрезвычайно угнетать их исполнителей. Психологическая неприязнь к убийствам была особенно сильной, когда солдаты находились в тесном контакте со своими жертвами, большинство из которых они расстреливали в упор в затылок, заставив их упасть на землю навзничь. Но даже на таком расстоянии солдаты часто промахивались [Browning 1992: 62–65]. В качестве примечательного примера отторжения человеческого организма к господствующей идеологии можно привести одного убежденного нациста, у которого возникли боли в животе, и это психосоматическое заболевание не позволяло ему лично присутствовать при массовых казнях, которые проводили его подчиненные [Browning 1992: 114–115]. Этот человек оправился от болезни после того, как его перевели в регулярные войска на передовой, где стрельба велась на приличном расстоянии, и затем отличился в бою.

Дисфункции пищеварительной системы, присутствующие в ситуациях с высокой напряженностью и страхом, возникают при различных конфронтациях – от солдат, обделавшихся в бою, до взломщиков, чье присутствие становится явным для полиции благодаря выделяемому ими запаху[37]. Иными словами, расхожие выражения «стойкость кишечника» и наличие «внутренностей» или «желудка» для борьбы – это не просто метафоры: данные идиомы заодно указывают на глубокое отвращение организма к насилию, которое требуется преодолеть тем, кто успешно его совершает[38].

Сама антагонистическая конфронтация как феномен, отличный от насилия, обладает собственной напряженностью. Люди, как правило, избегают конфронтации даже в сугубо вербальном конфликте, ведь мы гораздо более склонны делать негативные и враждебные утверждения в адрес тех, кто не находится в непосредственной близости, чем тех, с кем мы разговариваем в данный момент. Анализ различных разговоров, записанных на пленку в естественной обстановке, демонстрирует сильную склонность людей к согласию с собеседником [Boden 1990; Heritage 1984][39]. Следовательно, конфликт проявляется в основном на расстоянии и по отношению к отсутствующим лицам. Поэтому в моменты, когда конфликт доходит до непосредственной микроситуации, в его осуществлении – в особенности насильственном – возникают значительные затруднения.

Давайте сравним то, что нам известно о взаимодействии между людьми с другой стороны – нормальном взаимодействии, а не насилии. Основная тенденция здесь заключается в том, что люди попадают в фокус взаимного внимания и вовлекаются в телесные ритмы и эмоциональные тональности друг друга (свидетельства, подтверждающие эту закономерность, в сжатом виде приведены в одной из моих предыдущих работ [Collins 2004]). Данные процессы имеют бессознательный и автоматический характер. К тому же они чрезвычайно привлекательны, ведь к самым приятным человеческим занятиям относятся те виды деятельности, где мы захвачены выраженным ритмом микровзаимодействий. Вот ряд соответствующих примеров: плавно текущая беседа в такт общим интонационным акцентам, смех у всех присутствующих, энтузиазм толпы, взаимное сексуальное возбуждение. Обычно эти процессы представляют собой ритуал взаимодействия, доставляющий ощущения интерсубъективности и моральной солидарности –