Насилие. Микросоциологическая теория - Рэндалл Коллинз

по меньшей мере в тот момент, когда все это происходит. Конфликт лицом к лицу сложен в первую очередь потому, что нарушает эту общую осознанность и телесно-эмоциональную вовлеченность. А насильственное взаимодействие тем более сложно, ведь победа в схватке зависит от того, удастся ли нарушить ритмы противника, прорваться сквозь его режим вовлечения (mode of entrainment) и навязать собственные действия.

Для вступления в насильственную конфронтацию имеется некое ощутимое препятствие. Такая конфронтация противоречит нашим физиологическим «системным настройкам», человеческой склонности к вовлеченности в микроинтеракционные ритуалы солидарности. Требуется полностью отключить чувствительность к сигналам ритуальной солидарности, передающимся от одного человека к другому, чтобы взамен сосредоточиться на использовании слабостей другого в собственных интересах. Солдаты, приближающиеся к зоне боевых действий, вступают на территорию, где собственным телом ощущают, что расстояние до неприятеля сокращается и они становятся все ближе именно к такому типу конфронтации. Вплоть до этого момента солдаты взаимодействуют почти исключительно друг с другом, с друзьями или привычными партнерами по коммуникации. В том, что они сообщают друг другу, и в тех чувствах, которые они испытывают и демонстрируют, может содержаться значительный объем негатива в отношении противника – его-то, в конце концов, здесь нет! В микроситуационной реальности тыловых территорий или военных баз вдали от фронта присутствуют только «все наши», даже если в их разговорах противник обозначается как некий символический объект, определяющий внешние границы этой группы. Но по мере приближения к фронту внимание все больше переключается на врага, обладающего реальным социальным присутствием. Как только это происходит, солдаты испытывают все большие сложности с тем, чтобы стрелять из своего оружия, и даже с тем, какое положение занимать по отношению к противнику, о чем свидетельствуют их позы. Все это можно заметить по снимкам солдат Первой мировой войны, которые выходят из траншей, вступая в «серую» зону (no-man’s land): на всех фото солдаты наклоняются вперед, как будто под сильным порывом ветра – но виной тому не реальный ветер, а градиент неуклонного приближения к неприятелю с расстояния. Храбрость солдат Первой мировой заключалась не столько в том, чтобы стрелять из своего оружия, сколько в том, чтобы идти вперед навстречу яростному огню. Их мужество было не столько в том, чтобы убивать, сколько в том, чтобы быть убитыми.

Как уже отмечалось, командиры в целом проявляют в бою меньше страха, чем люди, которые находятся под их началом. На уровне микровзаимодействий командиры даже близко не испытывают столь же значительную вовлеченность в конфронтацию. Командиры фокусируют внимание – а заодно и глаза – на взаимодействии со своими солдатами, стараясь со своей стороны поддерживать позитивный поток координируемой вовлеченности. Командиры не концентрируются исключительно на противнике, тогда как основную тяжесть конфронтационной напряженности несут их подчиненные, пытающиеся использовать свое оружие.

Именно поэтому глаза играют настолько значительную роль в насильственных столкновениях. Солдаты, парализованные ужасом, отводят глаза точно так же, как совершают по-детски магические жесты, направленные на то, чтобы остаться незамеченными противником. Победителям сражений ненавистно смотреть в глаза врагам, которых они убивают. Даже в обычной жизни соперничество пристальных взглядов трудно выдержать больше, чем несколько секунд, а зачастую оно не длится дольше нескольких долей секунды [Mazur et al. 1980]. Например, для вооруженных грабителей конфронтации глаза в глаза с жертвой, сколь бы обрывочный характер они ни носили, похоже, невыносимы.

Приближаясь к этому невидимому, но тактильно и телесно ощущаемому барьеру, некоторому меньшинству участников боевых действий (в меньшинстве случаев) удается его преодолеть. Зачастую это происходит при помощи внезапного рывка, напоминающего проталкивание сквозь стеклянную стену с последующим бесконтрольным падением на другую сторону – именно по ту сторону стены происходит наступательная паника, и теперь вся напряженность выливается в атаку. Для некоторых бойцов упомянутый барьер оказывается сниженным более постоянным способом или по меньшей мере на продолжительный период времени – они находятся в субъективной зоне сражения, где ведут огонь, берут на себя инициативу, а иногда даже метко стреляют. Именно эти люди составляют элиту насилия. Более подробно она будет рассмотрена в главе 8, а сейчас можно отметить, что данная группа также сформирована барьером напряженности/страха, который представляет собой эмоциональную структуру боевой ситуации – в совершенно буквальном смысле речь идет об эмоциях, распределенных по некоторому участку пространства. Одни люди – безэмоциональные или хладнокровные – воспринимают напряженность/страх других с отстраненной дистанции; их успех обусловлен именно таким отношением к напряженности/страху. Другие – горячие и неистовые – подпитываются чужим страхом не столько осознанно, сколько с помощью своего рода асимметричной вовлеченности, когда страх одной стороны противостояния влечет за собой неистовую атаку другой.

Поле боя часто описывается идиомой «туман сражения» – всепроникающая неразбериха, спешка и затруднения с координацией действий присутствуют на многих уровнях: организационном, коммуникативном, логистическом и (буквально) визуальном. Как уже было сказано, самым значительным компонентом тумана сражения является напряженность прорыва сквозь привычную солидарность взаимодействия. К нему же относятся и другие компоненты, связанные со страхом – страх убийства других людей, а также страх ранения, увечья и собственной смерти. Все эти страхи сцепляются в более сильное ощущение напряженности. Тот или иной из этих отдельных страхов можно успокоить или снизить до такого уровня, когда он оказывает умеренное или незначительное влияние на эффективность действий. Так в особенности обстоит дело со страхом ранения или смерти, который, по-видимому, легче всего преодолеть с помощью социальной поддержки или под социальным давлением. Страх убийства других людей тоже можно превзойти, в особенности при помощи трансформации коллективной напряженности сражения в моменты вовлеченности в агрессию. Именно поэтому я полагаю, что самой глубокой эмоцией является напряженность самого конфликта, которая формирует поведение его участников даже в те моменты, когда они преодолевают тот аспект страха, что побуждает их отступать или убегать.

Туман сражения имеет эмоциональную природу, и порой он бывает скучным, сонным, похожим на транс – некоторые солдаты описывают бой как движение во сне. Другие же ощущают сражение как замедление или ускорение времени – и в том и в другом случае происходит нарушение привычных ритмов социальной жизни [Holmes 1985: 156–157; Bourke 1999: 208–209], аналогичные типичные случаи из полицейских перестрелок приводятся в работах [Klinger 2004; Artwohl, Christensen 1997]. А поскольку наши эмоции и мысли формируются извне при помощи постоянных взаимодействий, оказавшись в зоне боевых действий, где обычные процессы вовлечения и взаимный фокус внимания резко нарушены, мы неизбежно должны ощущать другой ритм и другую тональность – ритмику, по большей части также нарушенную. В одних случаях эмоциональный туман настолько сгущается, что доходит до эмоционального хаоса или паралича, а в других это просто легкая дымка, в которой