Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Кончишь ты ломаться сегодня или не кончишь! – крикнула Глафира Семеновна.

– Да за неволю кончу, коли ничего не выходит. Нет, должно быть, только те египетские мумии и могут этот танец танцевать.

– Клоун, совсем клоун! И что это у тебя за манера дурака из себя ломать, как только выпьешь! – воскликнула Глафира Семеновна и стала звонить слугу в электрический колокольчик.

Позвонила она раз, позвонила два, три раза, но все-таки никто не показывался в дверях.

– Спят там все, что ли? – проговорила она. – Но ведь всего еще только одиннадцать часов.

Она позвонила в четвертый раз. В коридоре послышались шаги и ворчанье, потом стук в дверь, и в комнату заглянул старик-хозяин. Он был в белом спальном колпаке, в войлочных туфлях, в ночной сорочке и без жилета.

– Qu’est-ce qu’il у a? Qu’est-ce qu’il у a? Qu’avez vous done? – удивленно спрашивал он.

– Ну вулон буар дю тэ… Апорте ля машин дю тэ, ле тас е ля тэйер. Э анкор ле бутерброд, – отнеслась к нему Глафира Семеновна.

– Comment, madame? Vous voulez prendre du thé? Mais la cuisine est fermée déjà. Tout le rnond est couché… Il est onze heures et quart[205].

– Здравствуйте… В одиннадцать часов вечера уж и чаю напиться нельзя. Кухня заперта, все спят… вот какие парижские порядки, – взглянула Глафира Семеновна на мужа. – А я пить до страсти хочу.

– Что ж, Глаша, тогда мы бутылочку красненького с водицей выпьем, – отвечал тот.

– Чтоб я вам еще дома позволила пьянствовать? Ни за что на свете! Лучше уж вон холодной воды из графина напьюсь.

– Да какое же тут пьянство, ежели красненькое вино с водицей!..

– Молчите.

Старик-хозяин, видя такие переговоры насчет чаю и замечая неудовольствие на лице постояльцев, вообразил, что Глафира Семеновна, может быть, больна, хочет лечиться чаем, как вообще им только лечатся французы, и спросил:

– Etes-vous malade, madame? Alors…

– Как малад? Коман малад? Здорова, даже очень здорова. Я есть хочу. Же ве буар е манже. Нельзя дю тэ, так апорте муа дю пян, дю бер е де вьянд фруа. Же деманд фруа. Ля кюзин е ферме, так апорте муа фруа. Ля вьянд фруа…

– C’est impossible, madame. А présent nous n’avons point de viande.

– Как? И де вьянд фруа нет? Какой же после этого у вас готель пур вояжер, ежели даже холодного мяса нет! Ну, ля вьянд нельзя, так фромаж. Фромаж и пян блан.

– Seulement jusqu’а neuf heures, madame, mais à présent il est plus de onze heures, madame[206], – развел руками старик-хозяин.

– Только до девяти часов, видите ли, можно что-нибудь съестное получить, – опять взглянула Глафира Семеновна на мужа. – Ну гостиница!

– Просто шамбр-гарни здесь, – отвечал Николай Иванович и прибавил: – Спроси бутылочку красного-то вина. Красное вино наверное уж есть. Ежели и кухня заперта, так ведь его ни варить, ни жарить.

– Понимаешь ты, я уже спрашивала холодного мяса и сыру – и то нет.

– А красное вино наверное есть. Французы его походя трескают. Вен руж, монсье… Апорте вен руж, можно? – обратился Николай Иванович к хозяину.

Тот пожал плечами и отвечал:

– Oui, monsieur. Je vous procurerai…[207]

– Видишь, видишь! Красное вино есть же!

– Но ведь это только пойло. А я есть хочу. Понимаешь ты – есть! – раздраженно сказала Глафира Семеновна.

– Ну так булки спроси, ежели ничего нет. Красное вино с булочкой отлично.

– Же ве манже, монсье, – опять обратилась к хозяину Глафира Семеновна. – Ну ле вен руж. Бьен. И апорте муа хоть дю пян блян. Же ве супе.

– Oh! que c’est dommage, que nous n’avons rien pour vous donner a manger, madame, – отвечал хозяин, покачав головой. – Mais du vin et du pain je vous apporterai tout de suite. Une bouteille?[208] – осведомился он.

– Де… де… де! – закричал Николай Иванович, поняв, что спрашивает хозяин, и показал ему два пальца, прибавив: – Де бутель!

– Нон, нон. Эн… Селеман эн[209], – подхватила Глафира Семеновна и строго сказала мужу: – Не дам я тебе напиваться!

Хозяин недоумевал.

– Une bouteille ou deux?[210] – спрашивал он.

– Эн, эн… – показала один палец Глафира Семеновна.

Хозяин удалился и через минут десять принес на подносе бутылку красного вина, два стакана, большой кусок хлеба, кусочек масла и полдюжины персиков, прибавив:

– Voilà, madame, c’est tout ce que nous avons à présent. Bonne nuit, madame[211], – раскланялся он и исчез.

Глафира Семеновна принялась намазывать маслом почерствелый уже с утра хлеб и с горестью воскликнула:

– И это в Париже должна я так ужинать, в городе, который славится всякой едой, откуда к нам в Россию разные знаменитые повара едут. Ну смотрите: черствый хлеб, какое-то горькое масло, помятые персики.

– Должно быть, здесь, в Париже не ужинают, что ли, – ответил Николай Иванович. – Ведь и у нас есть такие города. Про калужан вон говорят, что калужане тоже не ужинают, а поедят да так и спят.

– Глупые и пьяные остроты. Молчите!

– Да что ты сердишься-то, Глаша! Красненькое винцо есть, хлеб есть – ну и слава Богу.

– Это вам, пьянице, лестно красное вино, а я чаю хочу. Нет, при этих парижских порядках завтра надо непременно спиртовую лампу себе купить, спирту и жестяной чайник. Скипятил на лампе воду, заварил чай – и чудесно. Да не забыть бы завтра булок и закусок на ночь купить.

– Как же ты будешь завтра покупать закуски, ежели ты даже не знаешь, как закуски по-французски называются? Ведь уж давеча в ресторане стала в тупик.

– В словаре справлюсь.

Поужинав хлебом с маслом и персиками, Глафира Семеновна запила все это красным вином с водой и легла спать. Николай Иванович допил остатки красного вина и тоже начал укладываться.

XXХVII

Ночь в гостинице была проведена Николаем Ивановичем и Глафирой Семеновной без приключений. Утром вышел маленький инцидент с чаем. Самовара в гостиницы не оказалось, хотя о существовали «машин де тэ рюсс», как называла его Глафира Семеновна по-французски, и знали. Напиться чаю супругам, однако, хотелось. Они потребовали чайник. Коридорный слуга, явившийся и сегодня на зов, как и вчера, в рваном замасленном пиджаке, стоптанных туфлях и в четырехугольном колпаке, сделанном из толстой писчей бумаги, принес вместо чайника жестяной кофейник. Обругав его по-рус-ски дураком, Глафира Семеновна положила в жестяной кофейник своего чаю и просила налить кипятком, называя кипяток «ло шод». Слуга налил кофейник теплой водой. Явился чай совсем не настоявшийся, который совсем и пить было нельзя. Даже чайные листочки не распустились. Слуга на этот раз был обозван по-русски, кроме дурака, и дубиной. Глафира Семеновна вылила при его глазах чай из кофейника в умывальник и, засыпав вновь сухого чаю, заглянула в лексикон и сказала слуге:

– А презан иль фо бульир, кюир… Заварить. Ло бульи… Неужто ву не компрепе па?

– Bouillir? Ah, oui, madame[212], – отвечал слуга, глупо улыбаясь, удалился в кухню, долго пропадал и явился наконец с кипяченым чаем.

Чай пахнул вениками, был горек, черен, как вакса, и его пить было невозможно.

– Ах, эфиопы, эфиопы! А еще высшей цивилизацией называются. У нас в самой глухой олонецкой деревушке знают, как чай заваривается, а здесь, в столичном городе, не знают, – воскликнул Николай Иванович и прибавил, обращаясь к жене: – Делать нечего. Придется их глупого кофеищу с молоком похлебать столовыми ложками из суповых чашек. Заказывай, Глаша, кофею.

– Кафе о ле… Апорте пур де кафе о ле…[213] – отдала приказ Глафира Семеновна, выливая при слуге в умывальник и вторую порцию чая и возвращая кофейник.

Слуга улыбнулся, покачал головой, что-то пробормотал по-французски и ушел.

Явился кофе, молоко, белый хлеб, масло и суповые чашки с столовыми ложками вместо чайных.

– Непременно надо спиртовую лампу и жестяной чайник для варки воды и заваривания чаю завести. Помилуйте, это дикие какие-то! Простого чая заваривать не умеют. То чуть тепленькой водицей