Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

и, остановившись против рампы, начала в такт под музыку делать животом и бедрами движения взад и вперед. Живот так и ходил у ней ходуном, между тем как голова, шея и руки находились без движения, в абсолютном спокойствии. Опущенные, как плечи, руки, впрочем, перебирали кастаньеты.

– Фу, какая мерзость. Что это она животом-то делает! – проговорила Глафира Семеновна и даже отвернулась.

– Да насчет живота-то пес с ней, а только все-таки уж это хоть настоящая черная арабка, так и то хорошо, – отвечал Николай Иванович.

– Danse de ventre… Illustre danse de ventre…[195] – отрекомендовал супругам стоявший около них слуга в халате.

За негритянкой следовала белая женщина. Она продолжала тот же танец, но пошла далее. Дабы показать, что у ней шевелятся только живот и бедра, а верхние части тела остаются в полнейшей неподвижности, она взяла принесенные ей три бутылки с вставленными в них зажженными свечами, одну из этих бутылок поставила себе на голову, другие взяла в руки и в таком положении, продолжая двигать взад и вперед животом и бедрами, ходила по всей сцене, садилась на пол, даже полуложилась и ни разу не уронила свечей.

– C’est le chef-d’oeuvre…[196] – отрекомендовал лакей.

Глафира Семеновна плюнула.

– Фу, какая гадость! Фу, какая пошлость! Домой! Домой! – воскликнула она, поднимаясь с места.

– Да дай, душенька, до конца-то… – начал было Николай Иванович.

– Довольно! Сейчас собирайтесь.

– Позволь хоть коньяк-то допить и рассчитаться…

Он ухнул в пустую чашку все содержимое графина и выпил. Стоящий около него лакей в халате даже вздрогнул и невольно воскликнул:

– Monsieur…

Ему в первый раз пришлось видеть, чтобы посетитель мог выпить целый графинчик коньяку, хотя графинчик был и очень маленький.

– Комбьян? Получи за все! – воскликнул Николай Иванович, выкидывая на стол пятифранковую монету, и, рассчитавшись, направился к выходу с Глафирой Семеновной, все еще продолжавшей плевать и говорить:

– И это называется театр! Гадость, мерзость, пошлость! Тьфу!

XXXIV

– Домой теперь, домой! – говорила Глафира Семеновна, выходя с Николаем Ивановичем за ограду выставки. – Меня и так еле ноги носят. Шутка ли, целую ночь в вагоне не спали и сегодня весь день на ногах. Приедем домой, спросим самоварчик, заварим чайку, напьемся с булками… Чай у меня свой есть. Я ведь целые полфунта привезла в турнюре.

– Найдем ли только самовар-то в гостинице? – выразил сомнение Николай Иванович.

– У французов-то? Это, брат, не немцы. Как же самовару-то не быть! Всемирная выставка… Центр европейской цивилизации. Здесь, я думаю, только птичьего молока нет, а то все есть. Ну едем, Николай Иваныч.

– Нанимай извозчика. Вот извозчик стоит. Коше!

– Oui, monsieur… – откликнулся извозчик и спросил: – Quelle rue, monsieur?[197]

Глафира Семеновна хотела что-то сказать, но взглянула на мужа испуганно и спросила:

– Николай Иваныч, где мы остановились-то?

– Как где? в гостинице.

– Да, да… Но в какой улице?

– А мне почем знать? Ты у меня француженка.

– Боже милостивый! я впопыхах-то и не справилась, в какой мы улице остановились!

– Да что ты! Как же это так?.. – теряясь, проговорил Николай Иванович. – Эдакая дура!

– А ты не дурак? Отчего же ты не справился? Чего ж ты зевал?

– Да ведь уж ты взялась… Я на тебя и понадеялся.

– Пентюх… Словно я нянька для него. Рохля, прости Господи! Как, по крайней мере, гостиница-то называется, где мы остановились?

– Ах, душечка, да как же мне это знать… Я думал, что ты знаешь. Ведь ты по-французски…

– Что же тут французского – узнать, как называется гостиница? Отчего же ты на вывеску над подъездом не взглянул? Ведь уж прочесть надпись-то мог бы.

– А отчего ты не взглянула?

– Опять! Здравствуйте… Я на него, а он на меня…

– Однако когда мы приехали в гостинцу, так ведь ты видела, куда мы приехали.

– Что такое: видела! Вместе с тобой в карете ехала. Карета была набита подушками, чемоданами… Да и где тут разглядывать! Я рада-радешенька была, что мы хоть комнату-то какую-нибудь нашли. До того ли тут было!

– Ну вот видишь, видишь. А меня винишь.

– Так ведь ты мужчина, ты должен быть расторопнее!

– Так как же нам быть?!

– Ужасное положение! Надо нанимать извозчика к себе домой, и не знаешь, где живешь.

– Постой… Я помню, что против нашей гостиницы красная железная перчатка висела над магазином.

– И я это-то помню, но нельзя же нанимать извозчика в гостиницу, против которой красная железная перчатка висит.

– А может быть, он знает. Попробуй. Постой… Как по-французски красная перчатка?

– Ган руж. Да так нельзя…

– А вот я сейчас на счастье… Коше… В готель, где ган руж. Гран ган руж, – обратился Николай Иванович к извозчику.

– Je ne connnais pas un tel hôtel, monsieur, – отрицательно потряс головой извозчик. – Quelle rue?.. Quel numéro?[198]

– He знает, черт его дери! Скажи ему, Глаша, что там на углу была еще посудная лавка и старуха в красном чепце сидела.

– Эн птит рю… О куан э ля бутик авек де вер… Опре де готель эн гранд ган руж дефер… Ну завон ублие ля рю…

– C’est impossible de chercher comme ça votre hôtel, madame, – улыбнулся извозчик – Avez-vous la carte de l’hôtel? Donnez-moi la carte seulement.

– Нон, нон… В том-то и дело, что нон. Ну завон ублие не деманде ля карт[199].

– Да ведь ты помнила там какие-то улицы около. Сама же мне читала их. Еще где Гастон там какой-то или Жером пырнул кого-то кинжалом, – заметил Николай Иванович.

– Ах да… – оживилась Глафира Семеновна. – Рю де Лафайет и рю Лаффит. Коше, се не па луан де рю Лафайет е рю Лаффит.

– Voyons, madame… Alors on peut partir…

– Me се не па ля рю Лафайет е рю Лаффит, ме эн птит рю…

– Prenez seulement place[200], – указал извозчик.

– Садись, Николай Иваныч… Мы доедем до улицы Лафайет, а там будем искать. Я помню, что три или четыре переулка от улицы Лафайет.

– Два, а не четыре. Мне помнится, что два.

– Где тебе знать, коли ты по сторонам зевал! Я улицы замечала, я и про Жерома вспомнила, и про угольщика Жака. Садись скорей.

– Ах, какая беда стряслась! – кряхтел Николай Иванович, залезая в экипаж. – Ну как мы теперь ночью будем разыскивать переулки!

Извозчик стегнул лошадь. Поехали.

– Помнится мне также, что в одном переулке, через который мы проходили из гостиницы в рю Лафайет эту самую, была вырыта яма и в ней копались около тротуара два блузника, – сказала Глафира Семеновна, припоминая местность.

– А мне помнится, что недалеко от гостиницы была решеточка такая железная с шишечками, – прибавил Николай Иванович.

– Ври больше! Решеточка с шишечками совсем в другом конце города, около церкви Нотр-Дам.

– Врешь, врешь! Там еще мальчишка стоял и какую-то трещотку вертел.

– Дурак! Да разве можно по мальчишке с трещоткой замечать! Ну мальчишка с трещоткой днем стоял, а ведь уж теперь ночь. Неужели так до ночи и будет с трещоткой стоять!

– Да ведь я к слову, Глаша. Ну чего ты сердишься? И наконец ругаться. Люди в несчастье, не знают, как домой попасть, а она ругается.

– Да тебя мало ругать, мало! Батюшки! Да ты пьян, ты клюешь носом! И чего ты этого коньячищу в театре насосался!

– Я не пьян. Я ни в одном глазе…

– Не пьян… Целый графин высосал.

– Графин… Говорить-то все можно. Разве это графин! Разве такие графины бывают? Бородавка какая-то вместо графина. В нем и стакана коньяку не было.

– Боже мой, Боже мой! У тебя даже язык заплетается…Впопыхах-то я сначала и не заметила. Ну что я буду делать с тобой пьяным? Ведь нас в часть возьмут, в полицейскую часть.

– Успокойся, здесь частей нет. Здесь цивилизация. Да и пьяных никуда по высшей цивилизации не берут.

– Пьяница!

– Я пьяница? Нет, пардон, мадам.

– Молчи.

Вскоре супруги подъехали к рю Лафайет. Извозчик указал на улицу.

– А рю Лаффит? – спросила Глафира Семеновна.

– Се n’est pas loin, madame[201].

– Ну куда теперь ехать? Надо выйти из экипажа и искать переулки пешком, – сказала Глафира Семеновна. – Коше! Арете…[202] Выходи, Николай Иваныч. Рассчитывайся с извозчиком.

– Зачем выходить?