Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

знакомые дамы в Петербурге в кровь расчесались от зависти. Только ты, голубушка Глаша, не спяться, не спяться пожалуйста, – бормотал Николай Иванович, следуя за женой.

XXIX

Николай Иванович и Глафира Семеновна бродили по парку выставки, любовались фонтанами, останавливались перед киосками и заходили в них, ничем особенно в отдельности не поражаясь, зашли и в антропологический музей, посмотрели на манекены, представляющие быт народностей, наконец Глафира Семеновна сказала:

– А только и Париж же! Говорят, парижские моды, наряды, а вот бродим, бродим, и ничего особенного. Нарядов-то даже никаких не видать. Самые простые платья на дамах, самые простые шляпки, простые ватерпруфы. У нас иная горничная лучше вырядится на гулянье, а ведь здесь выставка, стало быть, гулянье. Право, я даже лучше всех одета. Вот он, хваленый-то модный Париж!

– Правда, душечка, правда. И я то же самое заметил; но не попали ли мы с какого-нибудь черного входа, где только такому народу допущение, который попроще? – отвечал Николай Иванович. – Может быть, там настоящие-то модницы, – указал он на Сену.

– А по улицам-то Парижа мы ехали, так разве видели каких-нибудь особенных модниц? Все рвань. Простенькие платья, грошовые шляпки. Думала, что-нибудь эдак набок, на сторону, с перьями, с цветами, с птицами, а решительно ничего особенного. Даже и экипажей-то хороших с рысаками на улицах не видели. Нет, что это за парижские модницы! Срам.

– А вот как-нибудь вечером в театр поедем, так, может быть, там увидим. Но я уверен, что там, за рекой, публика наряднее. Просто мы не с того подъезда, не с аристократического на выставку попали.

– А насчет красоты-то французской… – продолжала Глафира Семеновна. – Вот у нас в Петербурге все ахают: «Ах, француженка! Ах, шик! Ах, грациозность! Француженки пикантны, француженки прелесть!» Где она, прелесть-то? Где она, пикантность-то? Вот уж часа два мы на выставке бродим, и никакой я прелести не нахожу. Даже хорошеньких-то нет. Так себе, обыкновенные дамы и девицы. Вон какая толстопятая тумба идет! Даже кособрюхая какая-то. Не старая женщина, а на вид словно ступа.

– Да, может быть, это немка, – заметил Николай Иванович.

– Зачем же немка-то в Париж затесалась?

– А зачем мы, русские, затесались?

– Нет, уж ты только любишь спорить. Конечно же, нет хорошеньких, даже миленьких нет. Ну покажи мне хоть одну какую-нибудь миленькую и шикарную?

– Да, может быть, миленькие-то и шикарные француженки давно уже на выставку насмотрелись и она им хуже горькой редьки надоела. Ведь выставка-то с весны открылась, а теперь осень! Ну да я уверен, что мы на той стороне реки и модниц, и хорошеньких, и пикантных увидим, – решил Николай Иванович и прибавил: – Однако, Глаша, уж пятый час, и я есть хочу. Надо поискать, где бы пообедать. Мы читали в газетах, что на выставке множество ресторанов, а пока я еще ни одного не видал. Должно быть, на той стороне они. Пойдем на ту сторону. Вот мост. Кстати, на той стороне и Эйфелеву башню вокруг обойдем. Нельзя же, надо хоть снаружи-то ее сегодня вблизи осмотреть. Осмотрим башню и сыщем ресторан.

Глафира Семеновна посмотрела на мужа и сказала:

– Не пойду я с тобой в ресторан.

– Это еще отчего? Да как же голодным-то быть? Ведь у меня уж и так брюхо начинает подводить.

– Ну и пусть подводит, а я не пойду.

– To есть отчего же это? Отчего? Ведь и ты же проголодалась.

– А коли проголодалась, то вот как приедем домой, то пошлю за булками и за ветчиной и наемся, а в ресторан с тобой не пойду.

– Да по какой причине?

– Очень просто. Вспомни, что ты говорил давеча насчет ресторана? Какую такую еду ты хотел спрашивать в ресторане?.. Вот из-за этого и не пойду.

– Ах это насчет жареной-то лягушки? Да я сегодня не буду ее требовать. Я перед отъездом из Парижа уж как-нибудь понатужусь и съем жареную лягушиную лапу, и тогда я пойду в ресторан один, без тебя.

– Врешь, врешь. Выпьешь лишнее, так и сейчас спросишь. Я тебя знаю. Ты пьяный какую угодно гадость съешь. Видела я раз, как ты пьяный в Петербурге у татар в ресторане поспорился с приятелями на пари и у живого налима голову отгрыз.

– Так ведь тогда все чудили. Пентюков выпил водки с уксусом, прованским маслом и с горчицей, а я потребовал живого налима. Нет, Глаша, я пошутил, я не стану сегодня лягушки требовать. Это я когда-нибудь один, без тебя.

– Побожись, что не станешь лягушки сегодня требовать, тогда пойду.

– Ну вот ей-богу, сегодня не стану требовать лягушку.

– Верно?

– Верно.

– Ну смотри, ты побожился. Тогда пойдем.

И супруги направились к мосту, дабы перейти на другой берег Сены.

Через четверть часа они стояли против Эйфелевой башни и, закинув головы наверх, смотрели как ползут подъемные машины на башне, поднимающие публику в первый, во второй и третий этажи, как в каждом этаже около перил бродят люди, кажущиеся такими маленькими, как мухи или муравьи.

– Неужто и нам придется по этой машине подниматься? – с замиранием сердца спросила Глафира Семеновна и, устав стоять, села на один из стоявших рядами перед башней садовых стульев.

– Да что ж тут страшного-то? Сядешь, как в карету, машина свистнет – и пошел, – отвечал Николай Иванович и тоже сел на стул рядом с женой.

– Ох страшно на такую высоту! – вздыхала Глафира Семеновна.

– Зато письма с башни напишем и похвастаемся перед знакомыми, что взбирались в поднебесье.

– Николя! Башня шатается. Вот я и теперь вижу, что она шатается.

– Да нет же, нет.

– Я тебе говорю, что шатается. Видишь, видишь… Ты смотри вправо…

Супруги заспорили, но в это время перед ними остановилась пожилая женщина в потертом шерстяном платье, в бархатной наколке и с сумочкой через плечо. Она совала им в руки два желтеньких билета и бормотала:

– Pour les chaises, monsieur, vingt centimes… pour le repos[168].

Николай Ивановича вытаращил на нее глаза.

– Чего вам, мадам? Чего такого? Чего вы ввязываетесь? – говорил он удивленно.

Женщина повторила свою фразу.

– Да что нужно-то? Мы промеж себя разговариваем. Се ма фам – и больше ничего, – указал Николай Иванович на Глафиру Семеновну и прибавил, обращаясь к женщине: – Алле… А то я городового позову.

– Mais, monsieur, vous devez payer pour les chaises[169], – совала женщина билеты.

– Билеты? Какие такие билеты? Никаких нам билетов не нужно. Глаша! Да скажи же ей по-французски и отгони прочь! Алле!

– Monsieur doit payer pour les chaises, pour le repos… – настаивала женщина, указывая на стулья.

– Она говорит, что мы должны заплатить за стулья, – пояснила Глафира Семеновна.

– За какие стулья?

– Да вот на которых мы сидим.

– В первый раз слышу. Что же это за безобразие! Где же это видано, чтоб за стулья в саду брать! Ведь это же выставка, ведь это не театр, не представление. Скажи ей, чтоб убиралась к черту. Как черт по-французски? Я сам скажу.

– Vingt centimes, madame… Seulement vingt centimes. Ici il faut payer partout pour les chaises[170].

– Требует двадцать сантимов. Говорить, что здесь везде за стулья берут, – перевела мужу Глафира Семеновна и прибавила: – Да заплати ей. Ну стоит ли спорить!

– Это черт знает что такое! – вскочил со стула Николай Иванович, опуская руку в карман за деньгами. – И какое несчастие, что я по-французски ни одного ругательного слова не знаю, чтобы обругать эту бабу! – бормотал он и сунул женщине деньги.

XXX

– За посидение на садовых стульях брать! Только этого и недоставало! – продолжал горячиться Николай Иванович после ухода женщины, взявшей с него «за отдых». – И не диво бы, ежели представление какое было, а то – ничего. Сели люди отдохнуть и разговаривали.

– На Эйфелеву башню смотрели – вот тебе и представление, – отвечала Глафира Семеновна.

– Да ведь за посмотрение Эйфелевой башни уж при входе взято.

– То взято за посмотрение стоя, а это за посмотрение сидя… Полезешь на самую башню – опять возьмут. За каждый этаж возьмут. Я читала в газетах!

– Так там берут за подъемную машину, за то, что поднимаешься. Все-таки катание, все-таки люди трудятся и поднимают, а тут стоит стул на месте – вот и все… Просидели мы его, что ли? Вставай… Не хочу я больше сидеть, – сказал Николай Иванович жене, поднимаясь с места. – Теперь взяли за то, что сидя на Эйфелеву башню смотришь; а вдруг оглянешься и будешь вон на тот воздушный шар смотреть, что на веревке