Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Все-таки лучше спросить. Вон над лавкой красная железная перчатка висит, и у дверей, должно быть, хозяин-перчаточник с трубкой в зубах стоит – его и спроси.

Напротив через узенькую улицу, около дверей в невзрачную перчаточную лавку, стоял в одной жилетке, в гарусных туфлях и в синей ермолке с кисточкой пожилой человек с усами и бакенбардами и курил трубку. Супруги перешли улицу и подошли к нему.

– Пардон, монсье… – обратилась к нему Глафира Семеновна. – Алекспозицион – а друа у а гош?[151]

Француз очень любезно стал объяснять дорогу, сопровождая свои объяснения жестами. Оказалось, что супруги не в ту сторону шли, и пришлось обернуться назад. Вышли на перекресток улиц и опять остановились.

– Кажется, что перчаточник сказал, что направо, – пробормотала Глафира Семеновна.

– Бог его ведает. Я ничего не понял. Стрекотал, как сорока, – отвечали муж. – Спроси.

На углу была посудная лавка. В окнах виднелись стеклянные стаканы, рюмки. На стуле около лавки сидела старуха в красном шерстяном чепце и вязала чулок. Опять расспросы. Старуха показала налево и прибавила:

– C’est bien loin d’ici, madame. Il faut prendre l’omnibus…[152]

Взяли налево, прошли улицу и очутились опять на перекрестке другой улицы. Эта улица была уже многолюдная; сновало множество народа, ехали экипажи, ломовые телеги, запряженные парой, тащились громадные омнибусы, переполненные пестрой публикой, хлопали, как хлопушки, бичи кучеров. Магазины уже блистали большими зеркальными стеклами.

– Rue La Fayette… – прочла надпись на углу Глафира Семеновна и прибавила: – Эта улица зовется рю Лафайет. Я помню, что я что-то читала в одном романе про рю Лафайет. Эта улица мне знакома. Однако надо же взять извозчика. Вон порожний извозчик в белой шляпе и красном жилете едет. Николай Иваныч, крикни его! Мне неловко кричать. Я дама.

– Извозчик! – закричал Николай Иванович.

– Да что ж ты по-русски-то. Надо по-французски.

– Тьфу ты пропасть! Совсем забыл, что здесь по-русски не понимают. Как извозчик-то по-французски?

– Коше.

– Да так ли? Кажется, это ругательное слово? Кажется, коше – свинья.

– Свинья – кошон, а извозчик – коше.

– Вот язык-то… Коше – извозчик, кошон – свинья!.. Долго ли тут перепутаться!

– Да кричи же, Николай Иваныч!

– Эй, коше! Мусье коше!

– Ну вот, пока ты собирался, его уже взяли. Вон какой-то мужчина садится в коляску. Так здесь нельзя… И что это у тебя за рассуждения! Еще едет, еще едет извозчик. Кричи.

– Коше! – крикнул опять Николай Иванович и махнул ему зонтиком, но извозчик сам махнул ему бичом и отвернулся. – Не едет. Должно быть, занят.

Опять перекресток.

– Рю Лаффит… – прочитала Глафира Семеновна и прибавила: – Рю Лаффит мне по роману знакома. Рю Лаффит я отлично помню. Батюшки! Да ведь в рю Лаффит Анжелика приходила на свидание к Гастону, и здесь Гастон ранил Жерома кинжалом, – воскликнула она.

– Какая Анжелика? Какой такой Гастон? – спросил Николай Иванович.

– Ты не знаешь… Это в романе… Но я-то очень хорошо помню. Так, так… Еще угольщик Жак Видаль устроил ему после этого засаду на лестнице. Ну вот извозчик! Кричи! Кричи!

– Коше! Коше!..

Извозчик, которого кричали, отрицательно покачал головой и поехал далее.

– Что за черт! Не везут! Ведь эдак, пожалуй, пехтурой придется идти, – сказал Николай Иванович.

– Пешком невозможно. Давеча француженка сказала, что выставка очень далеко, – отвечала Глафира Семеновна. – Вот еще извозчик на углу стоит. Коше! – обратилась она к нему сама. – Алекспозицион?

Извозчик сделал пригласительный жест, указывая на коляску.

– Не садись так, не садись без ряды… – остановил Николай Иванович жену, влезавшую уже было в экипаж. – Надо поторговаться. А то опять черт знает сколько сдерут. Коше! Комбиен алекспозицион?[153] – спросил он.

Извозчик улыбнулся, полез в жилетный карман, вынул оттуда печатный лист и протянул его Николаю Ивановичу, прибавив, кивая на экипаж:

– Prenez place seulement[154].

– Что ты мне бумагу-то суешь! Ты мне скажи: комбьен алекспозицион?

– Vous verrez là, monsieur, c’est écrit[155].

– Глаша! Что он говорит?

– Он говорит, что на листе написано, сколько стоит до выставки. Садись же… Должно быть, в листке такса.

– Не желаю я так садиться. Отчего ж когда извозчик вез нас в гостиницу, то не совал никакой таксы? Алекспозицион – ен франк. Четвертак…

– Oh, non, monsieur, – отрицательно покачал головой извозчик и отвернулся.

– Да садись же, Николай Иваныч, а то без извозчика останемся, – протестовала Глафира Семеновна и вскочила в экипаж.

– Глаша! Нельзя же не торговавшись. Сдерут.

– Садись, садись.

Николай Иванович, все еще ворча, поместился тоже в экипаже. Извозчик не ехал. Он обернулся к ним и сказал:

– Un franc et cinquante centimes et encore pour boire…

– Алле, алле… – махнула ему Глафира Семеновна. – Франк и пятьдесят сантимов просит и чтоб ему на чай дать, – объяснила она мужу. – Алле, алле, коше… Алекспозицион.

– Quelle porte, madame?[156] – спрашивал извозчик, все еще не трогаясь.

– Вот уж теперь решительно ничего не понимаю. Алле, алле! Алекспозицион. Пур буар – вуй… Алле[157].

Извозчик улыбнулся, слегка тронул лошадь бичом, и экипаж поплелся.

XXVII

Через пять минут извозчик обернулся к сидевшим в экипаже супругам и сказал:

– Vous êtes etrangers, monsieur? N’est ce pas?[158]

– Глаша! Что он говорит? – отнесся к супруге Николай Иванович.

– Да кто ж его знает! Не понимаю.

– Да ведь это же уличные слова, а про уличные слова ты хвасталась, что знаешь отлично.

– Уличных слов много. Да наконец, может быть, это и не уличные.

– Etes-vous russe, monsieur, anglais, espagnol?[159]

– Рюсс, рюсс, – отвечала Глафира Семеновна и перевела мужу: – Спрашивает, русские мы или англичане.

– Рюсс, брат, рюсс, – прибавил Николай Иванович. – Да погоняй хорошенько. Что, брат, словно по клювку едешь. Погоняй. На тэ или, как там у вас, на кофе получишь. Мы, рюсс, любим только поторговаться, а когда нас разуважат, мы за деньгами не постоим.

– Ну с какой стати ты все это бормочешь? Ведь он все равно по-русски ничего не понимает, – сказала Глафира Семеновна.

– А ты переведи.

– Алле… Алле вит. Ну донон пур буар. Бьен донон[160].

– Oh, à présent je sais… je connais les Russes. Si vous êtes les Russes, vous donnez bien pour boire, – отвечал извозчик. – Alors il faut vous montrer quelque chose de remarquable. Voilа… c’est l’Opéra[161], – указал он бичом на громадное здание театра.

– Ах вот Опера-то! Николай Иваныч, это Опера. Смотри, какой любезный извозчик… Мимо чего мы едем, рассказывает, – толкнула мужа Глафира Семеновна и прибавила: – Так вот она, Опера-то. Здесь, должно быть, недалеко и Кафе Риш, в котором граф Клермон познакомился с Клементиной. Она была танцовщица из Оперы.

– Какой граф? Какая Клементина? – удивленно спросил Николай Иванович жену.

– Ты не знаешь. Это я из романа… Эта Клементина впоследствии вконец разорила графа, так что у него остался только золотой медальон его матери, и этот медальон…

– Что за вздор ты городишь!

– Это я про себя. Не слушай… Да… Как приятно видеть те места, которые знаешь по книгам.

Извозчик, очевидно, уже ехал не прямо на выставку, а колесил по улицам и все рассказывал, указывая бичом:

– Notre-Dame… Palais de Justice…[162]

– И Нотр-Дам знаю… – подхватывала Глафира Семеновна. – Про Нотр-Дам я много читала. Смотри, Николай Иваныч.

– Да что тут смотреть! Нам бы скорей на выставку… – отвечал тот.

Извозчик выехал на бульвары.

– Итальянский бульвар… – рассказывал он по-французски.

– Ах вот он, Итальянский-то бульвар! – восклицала Глафира Семеновна. – Этот бульвар почти в каждом романе встречаешь. Смотри, Коля, сколько здесь народу! Все сидят за столиками на улице, пьют, едят и газеты читают… Как же это полиция-то позволяет? Прямо на улице пьют. Батюшки! Да и извозчики газеты читают. Сидят на козлах и читают. Стало быть, все образованные люди. Николай Иваныч, как ты думаешь?

– Да уж само собой, не нашим рязанским олухам чета! А только, Глаша, ты вот что… Не зови меня теперь Николаем Иванычем, а просто мусье Николя… Париж… ничего не поделаешь. Въехали в такой