Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Да нет же, нет. Ну что ты меня морочишь! Где медиумы, там спиритизм.

– Сказал тоже! Спиритизм – духи… Там покойников вызывают. To есть не настоящих покойников, а их тени, вот они и стучат в стол.

– Ну так гипнотизм… Вот как: гипнотизм…

– Ах, как ты любишь спорить, Николай Иваныч! Гипнотизм – это когда человек деревенеет и его булавками колют. А это электричество. Ведь электричества разные бывают. В телефоне вон тоже электричество.

Супруги заспорили. Наконец Николай Иванович махнул рукой и сказал:

– Ну, пусть будет по-твоему, пусть будет электричество. Плевать мне на все это. Пойдем в театр арабов смотреть.

Они отправились по направлению к освещенной газом театральной вывеске.

– Ты рассуди сам: ну кто же может с башни животом такой большой магнетизм пускать, который даже полнеба обхватил? – все еще не унималась Глафира Семеновна.

– Довольно, Глафира Семеновна, довольно… – останавливал ее Николай Иванович. – Надоело.

– Нечего тут и надоедать. Я про все это даже в книжке читала.

– Пожалуйста, не хвастайся своим образованием. И мы тоже кое-что читали.

– Ну где тебе с мое читать! Когда тебе?.. ведь ты целый день в лавке стоишь, а я дока и все за книгами…

– Знаю я твои книги! Про Гастона, про Берту да про Жерома – про их любовные похождения…

– Неправда, неправда. Я и ученые книги читаю.

– Про ученость уж ты оставь. Хороша твоя ученость! Ученость свою уж ты доказала. Сейчас я просил тебя в ресторане селедку по-французски спросить, так ты и то не могла.

– Оттого что нас про селедку не учили. У нас пансион был для девиц… Ну с какой стати девицу про селедку учить? Селедка – предмет мужской, а не женский, она принадлежит к закуске, а закуска подается к водке, а водку разве девицы пьют?

– Да ведь девицы-то выходят замуж, делаются потом хозяйками, подают мужу и его гостям селедку к водке, так как же их про селедку-то не учить?..

В это время над самым ухом супругов раздался удар в ладоши и громкий сиплый выкрик:

– Nous commençons! Dans un quart d’heure nous commençons! Voyons, messieurs et mesdames… Faites attention… Voici la caisse… Prenez les billets. Dépêchez-vous, dépêchez-vous. Seulement un franc…[191]

Супруги так и шарахнулись в сторону. Кричал рослый человек в усах, в красной, расшитой золотом куртке, в синих шальварах и в белом тюрбане на голове, зазывая в театр публику.

– Фу, черт тебя возьми! Леший проклятый! – выругался Николай Иванович и даже погрозил усатому человеку кулаком, но тот нисколько не смутился и продолжал зазывать:

– Quelque chose de remarquable, monsieur. Quelque chose, que vous ne verrez pas partout… La danse de ventre, monsieur… Venez, madame, venez. Nous commençons…[192]

Тут же было окошечко театральной кассы. В кассе сидела пожилая женщина в красной наколке, выглядывала оттуда и даже совала по направлению к Глафире Семеновне вырванные из книжки билеты.

Супруги подошли к кассе.

– Комбьян? – спросил Николай Иванович и, получив ответ, что за вход всего только один франк, купил билеты и повел Глафиру Семеновну в двери театра.

XXXIII

Театр египтян и арабов, в который вошли Николай Иванович и Глафира Семеновна, был маленький театр-балаган, выстроенный только на время выставки, с потолком, подбитым крашеной парусиной, с занавесом из зеленой шерстяной материи. Размещенные перед сценой стулья стояли около барьеров, составляющих из себя как бы узенькие столы, на которых зритель мог ставить бутылки, стаканы, чашки. Немногочисленная публика сидела, курила и пила, кто пиво, кто вино, кто кофе с коньяком. Английский язык слышался во всех углах. Англичане пили по большей части херес, потягивая его через соломинку и закусывая сандвичами. Представление еще не начиналось. По рядам шнырял мальчик в блузе и продавал программы спектакля, без умолку треща и рассказывая содержание предстоящего представления. Бродили лакеи, подлетавшие к каждому из входящих зрителей, с предложением чего-нибудь выпить. Один из лакеев был для чего-то в красных туфлях без задников и в простом халате из дешевой тармаламы, точь-в-точь в таком, какие у нас по дворам продают татары. Голова его была обвита полотенцем с красными концами, что изображало чалму.

– Батюшки! Да это не театр. Здесь все пьют и курят в зале, – сказала Глафира Семеновна.

– Театр, театр, но только с выпивкой. Ничего не значит… Это-то и хорошо. Сейчас мы и себе спросим чего-нибудь выпить, – заговорил Николай Иванович, увидав халатника, и воскликнул: – Глаша! смотри-ка, какой ряженый разгуливает! В нашем русском халате и банном полотенце на голове Почтенный. Ты из бани, что ли? Так, кстати бы, уж веничек захватил.

– Plaît-il, monsieur? – подскочил к нему халатник, поняв, что о нем идет речь, и взмахнул салфеткой, перекладывая ее из руки в руку. – Que désirez-vous, monsieur? Un café, un bok?[193]

Николай Иванович посмотрел на него в упор и расхохотался.

– В какой бане парился-то: в Воронинской или в Целибеевской? – задал ему он вопрос.

Лакей, думая, что его спрашивают о костюме, ответил по-французски:

– Это костюм одного из племен, живущих в Египте.

Супруги, разумеется, не поняли его ответа. Николай Иванович, однако, продолжал хохотать и спрашивать по-русски:

– Как пар сегодня? Хорошо ли насдавали? Ладно ли веничком похлестался? Ах, шут гороховый! Ведь вздумал же вырядиться в такой наряд.

– Да что ты с ним по-русски-то разговариваешь? Ведь он все равно ничего не понимает! – остановила мужа Глафира Семеновна.

– А ты переведи. Ведь про баню-то наверное должна знать по-французски. Да и про веник тоже.

– Ты спрашивай, спрашивай, что тебе надо выпить-то.

– Café, cognac, bok? Qu’est-ce que vous désirez, monsieur? – повторил свой вопрос лакей.

– Гляс. Аве ву гляс? Апорте гляс. Компрене ву? – сказала Глафира Семеновна.

– Oh, oui, madame. Vous recevez tout de suite. Et vous, monsieur?[194]

– Кафе нуар и коньяк, – дал ответ Николай Иванович.

Лакей, шлепая туфлями, побежал исполнять требуемое.

Супруги сели. Вскоре раздвинулся занавес и стали выходить на сцену актеры. Вышли два усача, одетые во все белое, поговорили на гортанном наречии и стали махать друг на друга саблями. Помахали и ушли за кулисы. Вышли три музыканта в халатах и босые. Один был с бубном, два других с тростниковыми флейтами. Они остановились перед лампой и затянули что-то очень тоскливое с мерным пристукиванием в бубен и его деревянный обруч.

– Игра-то из панихидной оперы, – заметил Николай Иванович.

– Тоска, – отвечала Глафира Семеновна и даже зевнула. – Уж выбрали тоже представление!

– Да ведь ты же увидала театр и указала.

– Нет, не я, а ты.

Они заспорили.

– Погоди, кофейку с коньячком выпьем, так, может быть, будет и повеселее, – сказал Николай Иванович, приступая к поданной ему чашке черного кофе и к графинчику коньяку, отпил полчашки кофе и долил коньяком.

Лакей в халате покосился и улыбнулся, видя, что содержимое маленького графинчика исчезло почти наполовину.

Представление шло. Музыканты продолжали тянуть заунывную песню. Им откликнулись из-за кулис женские голоса, и вскоре вышли на сцену четыре женщины в пестрых юбках, без корсажей, но с особыми нагрудниками, прикрывающими грудь. Обе были босые, шли обнявшись и пели.

– Какой же это арабский театр! – воскликнул Николай Иванович. – Все люди белые. И актрисы белые, и актеры белые, и музыканты белые. Ведь это же надувательство! Хоть бы черной краской хари вымазали, чтобы на арабов-то походить, а то и того нет.

– Да, да… А между тем у входа француз в красной куртке кричал, что замечательное что-то, ремаркабль, – отвечала Глафира Семеновна. – Разве то, что талии-то у женщин голые… Так ведь это только на мужской вкус.

– Только не на мой. Уж я считаю, ежели оголяться…

– Молчи, срамник! – строго крикнула на мужа супруга.

Продолжая петь, женщины сели в глубине сцены, поджав под себя ноги; опустились и музыканты около них на пол, вернулись два усача с саблями и тоже поместились тут же. Музыка и пение продолжались. Два усача тоже пели и похлопывали в такт в ладоши. Выплыла негритянка, старая, губастая, толстая, также босая и с голой талией. Она именно выплыла из-за кулис, держась прямо, как палка,