Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Ах, Глаша, Глаша! Какого мы дурака сломали, что на вершину башни не поднялись! – вздыхал Николай Иванович.

– Ничего не значит. Дома в Петербурге всем будем рассказывать, что около самого флага сидели, – отвечала супруга.

XLI

Позавтракать супругам удалось на этот раз довольно плотно. Они нашли на выставке ресторан, где на зеркальных стеклах было написано золотыми буквами «Déjeuner 4 frc»…[223]

Глафира Семеновна прочитала надпись и тотчас же сообщила мужу:

– Вот завтрак за четыре франка.

– Четыре четвертака по 38 копеек… Ведь это, матушка, по курсу-то рубль и пятьдесят две… – рассчитывал Николай Иванович и прибавил: – Ну да зайдем.

Они зашли. Поданы были: редиска с маслом, рыба под белым соусом, телячья головка с черносливом, зеленый горошек, пулярдка с салатом ромен, виноград с грушами, сыр и кофе. Ко всему этому было прибавлено два маленьких графинчика красного вина. Над рыбой Глафира Семеновна несколько призадумалась: есть ли ее или нет. «А вдруг вместо рыбы-то лягушка?» – мелькнуло у ней в голове. Она расковыряла рыбу вилкой, осмотрела ее со всех сторон и после тщательного исследования, не найдя ножек, стала кушать. Такой же осмотр был произведен и над телячьей головкой.

– Я знаю, что эта телячья головка, потому в карте написано «тет де во», но ведь вместо головки-то можно Бог знает что подсунуть, – говорила Глафира Семеновна мужу.

– Очень просто, – отвечал Николай Иванович. – Был у нас раз обед парадный в Петербурге. Славянских братьев как-то мы кормили во французском ресторане. Подали суп. Вижу, в супе плавает кусочек студня или телячьей головки – я и съел. Ничего, вкусно, только перчило очень. А рядом со мной сидел Иван Иваныч Анчевский. На еду он первая пройдоха. Только для того и по Европе ездил, чтобы разные разности жрать. Крокодилов маринованных едал, не только что лягушек; суп из змеиных яиц трескал.

– Не говори, не говори! – замахала Глафира Семеновна и сморщилась.

– Да ведь от слова ничего не сделается. Ну так вот Иван Иваныч увидал, что я кусок из супа съел, да и говорит: «Понравилась ли вам черепаха? Не правда ли, какая прелесть!» Я так и рот разинул. Слюна начала у меня бить. Замутило. Однако удержался. Надо цивилизацию поддержать. «Ничего, говорю, аппетитно». А какое аппетитно! У самого даже глаза начало косить.

– В таком разе лучше не есть головки, – отвечала Глафира Семеновна и отодвинула от себя тарелку.

Николай Иванович ел и говорил:

– Головка, положительно телячья головка. Вот у меня даже кусок уха попался.

– Да ведь ухо-то и у черепахи есть.

– Нет, нет. Черепаха без ушей. У нас в рыночном трактире стеклянный садок для рыбы есть – и горка из камней посредине, а на горке черепаха в камнях живет, так та совсем без ушей, – рассказывал жене Николай Иванович и прибавил: – Этот Иван Иваныч Анчевский, Глаша, удивительный человек. Он из моряков, в кругосветном плавании был и чего-чего только не ел! Тюленью печенку ел, китовые мозги, слоновую ногу.

– Брось, тебе говорят. Противно.

Горошек и пулярдку с салатом Глафира Семеновна уже ела без исследования.

Когда завтрак был кончен, Николай Иванович сказал, рассчитываясь:

– Дорого взяли, да за то уж хоть по-московски сытно накормили – и за то спасибо.

Они вышли из ресторана. Мимо них шли катальщики кресел в серых нанковых блузах и в синих кепи с красным кантом, везя пред собой кресла.

– Не хочешь ли на французе покататься? – предложил жене Николай Иванович, кивая на кресло.

– Действительно было бы хорошо, потому я страсть как устала, но уж очень стыдно, – отвечала Глафира Семеновна. – Вдруг человек на человеке…

– Ты дама, а не человек. Мужчине это точно, что стыдно. Эй, лом! – крикнул Николай Иванович катальщику. – Пли, как тебя? Гарсон! Нет, не гарсон. Как катальщик-то, Глаша, по-французски?

– Да разве можно все французские слова знать! Ведь я не француженка. Помани его – он и остановится.

– Эй, эй! Лошадь на двух ногах! Шеваль! – махал зонтиком Николай Иванович.

Катальщик направил к нему свое кресло.

– На «шеваль»-то откликнулся. Верно, их здесь шевалью зовут, – улыбнулся Николай Иванович и, указав на Глафиру Семеновну, прибавил: – Пур ля дам. Комбьян?

– Oh, monsieur, je sais, que madame sera aimable…[224] – отвечал катальщик.

– Сколько? Глаша! Сколько он сказал?

– Да он ничего не сказал.

– Не торговавшись все-таки нельзя. Бог знает, сколько слупит. Ну на эн франк мадам покататься? Согласен? Эн франк… – показывал Николай Иванович катальщику один палец.

– Oui, oui, monsieur… je comprends… Prenez place, madame, s’il vous plait[225].

Глафира Семеновна села в катальное кресло. Катальщик встал сзади кресла и спрашивал куда ехать.

– Куда, Николай Иваныч? – обратилась она к мужу.

– Почем же я-то знаю! Куда глаза глядят, туда пускай и едет.

– Прямо, прямо. Ту друа…[226] – скомандовала Глафира Семеновна.

Катальщик покатил кресло. Николай Иванович шел рядом и говорил жене:

– Приедешь в Петербург, так, по крайности, будет чем похвастать: на французе ездила. Вот ты этим французом-то своей тетке Парасковье Кузьминишне нос и утри. Она тебе рассказывала, что когда в Иерусалим Богу молиться ездила, так ехала на ослах, и на козлах, и на верблюдах. Вот ты ей, вернувшись, и подпусти штучку: «Вы, мол, тетенька, и на козлах, и на ослах, и на верблюдах в чужих краях ездили, а я на французе». Это по-нашему – рубль помирить и пять рублей в гору.

– Да куда же, Николай Иваныч, ехать-то? – спрашивала мужа Глафира Семеновна.

– Спроси у катальщика, что здесь есть особенно замечательного.

Глафира Семеновна подумала, сложила в голове французскую фразу и спросила своего катальщика:

– Экуте… Кескилья иси ремаркабль? Монтре ну, же ву при…

– Oh, oui, madame. Les sauvages est-ce que vous avez vu?[227]

– Что он говорить, Глаша?

– Диких людей предлагает посмотреть.

– Диких? Отлично. Пусть везет к диким. Вези, вези.

– Ну навон па вю ле соваж… Алле… Се бьен ле соваж.

– Oui, madame. Vous verrez quelque chose d’admirable… Ils mangeut, ils dansent, ils chantent, ils travaillent[228], – говорил катальщик и покатил кресло по направлению к берегу Сены.

XLII

Не доезжая до берега Сены, катальщик вдруг воскликнул над креслом Глафиры Семеновны:

– L’isba russe! Madame, est-ce que vous avez vu l’isba russe?[229]

– Батюшки! в самом деле русская изба, – проговорила Глафира Семеновна. – Николай Иваныч, видишь русскую избу? Надо зайти.

– Еще бы… Здесь, наверное, и наши русопяты есть. Мусье, держи направо к избе.

– А друат, а друат… – командовала Глафира Семеновна.

Катальщик подкатил кресло к маленькому деревянному зданию с ажурными украшениями, изображающему из себя что-то вроде избы. Около здания была даже скворечница на шесте. Глафира Семеновна быстро соскочила с кресла и направилась в дверь. Проскользнул за ней и Николай Иванович. Тотчас против двери стоял прилавок, и за ним помещались две девушки в платьях, напоминающих сарафаны, с заплетенными косами, в повязках вроде кокошников, с пестрыми бусами на шеях. Девушки продавали точенные из дерева игрушки, изображающие лошадок, козлов, мужиков, медведей. На прилавке лежали также монастырские четки с крестиками, деревянные ложки с благословляющей рукой на конце черенка. За прилавком на полке виднелся тульский самовар, очень плохой ларец с фольговыми украшениями, обитый по краям жестью, и несколько красных лукошек новгородской работы. Над полкой было повешено полотенце с вышитыми красной бумагой петухами на концах, а в углу помещался образ темного письма с серебряным венчиком, вставленный в киоту.

– Ну вот, наконец-то и наши православные! Сейчас потолкуем по-русски после долгого говенья, – заговорил Николай Иванович, подходя к одной из девушек в сарафане. – Здорово, землячка. Питерская, что ли, или из Москвы? – спросил он.

Девушка посмотрела на него упорным взглядом, покачала головой и отвечала:

– Je ne comprends pas, monsieur…[230]

– Как?! Русская девица и по-русски не говорит!

Девушка смотрела и улыбалась.

– Да неужто в самом деле не говорите или притворяетесь? Притворяетесь, притворяетесь, – продолжал Николай Иванович.

– Переодетая француженка – вот и все. Теперь я даже по физиомордии вижу,