Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– С угощением ресторан-то, – проговорил жене Николай Иванович и, крикнув арабу, прибавил: – Нет, брат, мерси. Сладкого не употребляем.

– Отчего же? Ты хотел пить. Вот и напейся. Вода с вареньем – отлично, – перебила его Глафира Семеновна. – Доне, доне…[245] – обратилась она к арабу и взяла с подноса два стакана, ложечки и два блюдечка варенья. – Вот и пей… – прибавила она мужу.

– Знаешь, Глаша, быть на парижской выставке да зудить холодную воду с вареньем – ой, ой, ой! Не стоило тогда сюда и ехать.

Николай Иванович покачал головой.

– Так чего же ты хочешь? Сам же ты сказал, что ничего хмельного пить не будешь.

– Да уж чего-нибудь арабского, что ли.

– Знаю я твое арабское-то! Коньячищу хочешь.

– Зачем коньячищу! Наверное, у них есть и арабское вино. Половой! Есть у вас вен араб?

Араб смотрел на него удивленными глазами и не понимал, что у него спрашивают. Наконец он пробормотал что-то на непонятном наречии, мешая к разговору и французские слова.

– Не понимаешь! Эх! – вздохнул Николай Иванович. – Глаша, растолкуй ему.

– Зачем же я буду ему растолковывать про вино, ежели ты мне обещался в мусульманском ресторане и держать себя по-мусульмански. Мусульмане вина не пьют. Пей воду с вареньем.

Николай Иванович лизнул варенья и сделал глоток воды. Араб на минуту исчез и вновь подходил с двумя тарелочками, на которых лежали засахаренные плоды. Подав это на подносе, он опять поклонился супругам.

– Да что это, он все сласти да сласти! – воскликнул Николай Иванович. – Дай хоть кофе, мосье половой, что ли… Кофе! понимаешь?

– Уй, уй… Кафе апре…[246] – закивал головой араб.

Глафира Семеновна взяла и блюдечки с засахаренными плодами.

– Ты бы спросила хоть почем. Ведь слупят потом, – заметил муж и задал арабу вопрос: – Комбьян?

– Эн франк.

Араб показал один палец в пояснение, исчез и появился в третий раз, поднося на блюдцах по свежей груше, и опять поклонился.

– Зачем? Мы не требовали груш. Ты кофе-то нам подавай. Кафе нуар. Несе вон, несе обратно и принесе кафе… – махал руками Николай Иванович.

– Ту… ту… Пур ту эн франк…[247] – старался объяснить араб, показывая и на стаканы и блюдца с остатками варенья, и на засахаренные плоды, и на груши.

– За все угощение франк, ешь, – сказала мужу Глафира Семеновна.

– Стану я всякую сладкую дрянь есть! Это бабья еда.

Николай Иванович отвернулся.

Араб подходил в четвертый раз с подносом и опять кланялся. На подносе на этот раз стояли две чашки черного кофе.

– Ну наконец-то! – И Николай Иванович придвинул к себе чашку, попробовал ложечкой и сказал: – Да он гущу кофейную подал. На смех, что ли! Смотри, одна гуща вместо кофею.

– Да уж, должно быть, так надо по-арабски, – заметила Глафира Семеновна. – Пей…

– Не могу я пить такую дрянь. Это переварки кофейные какие-то! В арабском ресторане – да вдруг пить переварки! Половой! Гарсон! Или араб! Как тебя? Поди сюда! Вене зиси…[248]

Араб подходил опять с стеклянным кальяном уж на этот раз и снова с поклоном, бережно поставил его у ног Николая Ивановича, протягивая ему в руки гибкую трубку.

– Фу-ты пропасть! Трубку принес… Кальян турецкий принес и заставляет курить, – улыбнулся Николай Иванович, взяв в руки трубку кальяна.

– Кури, кури. Ведь папиросы же куришь, – ободряла Глафира Семеновна.

Николай Иванович затянулся из кальяна, выпустил дым и проговорил:

– Совсем я теперь на манер того турка, что у нас в Петербурге в табачных лавочках рисуют. Только стоит ноги под себя поджать.

– Да вон на диване у стены курит один в красной феске, поджав под себя ноги. Видишь, одет так же, как и ты, в пиджаке, а только феска красная. Пересаживайся на диван и поджимай под себя ноги.

– Выдумай еще что-нибудь. Араб! Мосье араб! Коньяк есть? By заве коньяк?[249] – быстро спросил араба Николай Иванович.

– Послушай! Я не дам тебе пить коньяк! – возвысила голос Глафира Семеновна.

– Только рюмочку, Глаша, маленькую рюмочку. Коньяк ву заве?

– Коньяк? Уй, уй… – закивал головой араб.

– Так апорте эл вер…[250] Только одну рюмку, Глаша. Я вот в эту воду вылью и выпью. Пить хочется, а голой воды не могу пить.

– Свинья! Своего слова не держишь.

Араб принес графинчик коньяку и рюмку. Николай Иванович, однако, рюмкой не стал отмеривать коньяк, а бухнул в стакан с водой прямо из графинчика, взглянул на жену, улыбнулся и пробормотал:

– Ух, ошибся! А все оттого, что под руку говоришь.

Воду с коньяком он выпил залпом и стал рассчитываться с арабом. За все взяли три франка.

В голове Николая Ивановича приятно шумело. Он повеселел. Коньяк сделал свое дело. Глафира Семеновна была насупившись и молчала. Они вышли из кофейни.

XLVI

Вечерело. Над Парижем спускались уже сумерки, когда супруги обошли ряд восточных построек, составляющих улицу. Пора было помышлять и об обеде.

– Я есть хочу. Ты хочешь кушать, Глаша? – спросил супругу Николай Иванович.

– Еще бы не хотеть! Даже очень хочу. Целый день на ногах, целый день слоняемся по выставке – да чтобы не захотеть! Только не будем обедать на выставке, а пообедаем где-нибудь в городе. Мало ли там ресторанов.

– Ну ладно. А теперь на загладку прокатимся на ослах да и велим вывести нас прямо к выходу.

– Нет, нет. Что ты! Вот еще что выдумал, – воспротивилась Глафира Семеновна.

– Да отчего же? Ослы ведь бегут тихо. Они не то что лошади. Да, кроме того, их под уздцы ослиные извозчики ведут. Опасности, ей-ей, никакой.

– Боюсь, боюсь.

– Бояться, душечка, тут нечего. Ты видела, как давеча англичанка ехала? Самым спокойным манером. Да еще какая англичанка-то! Восьмипудовая и вот с каким брюхом!.. Доехали бы до выхода, а там взяли бы колясочку и велели бы извозчику везти нас в самый лучший ресторан. Чего тут?.. А вечером в театр.

– Да, право, Николай Иваныч, я верхом никогда не езжала.

– Да ведь это осел, а не лошадь, – уговаривал Николай Иванович жену. – Вон даже маленькие девочки ездят. Ну смотри, как маленькая девочка хорошо едет, – указал он на нарядно одетую всадницу лет двенадцати в коротеньком платьице и черных чулках. – А завтра на выставку уж не поехали бы, а отправились бы по магазинам покупать для тебя парижские наряды. Как магазин-то хороший называется, который тебе рекомендовали?

– Магазин де Лувр.

– Ну вот, вот… А только сейчас уж пройдемся на ослах. Пожалуйста, пройдемся. Знаешь, для чего я прошу? Мне хочется похвастаться перед Скалкиными. Сегодня вечером и написали бы им письмо, что ездили мы на ослах с диким арабским проводником, который пел арабские песни, что осел взбесился, закусил удила и помчался прямо по направлению к бушующей реке – еще момент, и ты бы погибла в волнах, но я бросился за тобой и на краю пропасти остановил рассвирепевшего осла…

– Схватив его за хвост? – перебила мужа Глафира Семеновна.

– Зачем же за хвост! Схватил его под уздцы. С опасностью для своей жизни схватил под уздцы.

– Ах, Николай Иваныч, как ты любишь врать! И что это у тебя за манера!

– Не врать, душечка, а просто это для прикраски.

– Да, пожалуй, пойдем. А только ведь никакого удовольствия.

– Ну как никакого! Эй, ослятник! Балахонник! – крикнул Николай Иванович приютившегося около стены погонщика с ослом, но тот не понял зова и не пошевельнулся.

– Постой, постой, – остановила Глафира Семеновна мужа. – Право, я боюсь ехать, – сказала она. – To есть боюсь не осла, а черномазого ослятника. Ну вдруг он начнет хвататься? Уж ежели давеча меня один схватил, когда я и на осла-то не садилась… Ужасные они нахалы.

– А зонтик-то у меня на что? Зонтик об него обломаю, ежели что… Да наконец, и городовой, и публика… Эй, ослятник! Осел! – опять крикнул Николай Иванович и спросил жену: – Как осел по-французски?

– Лянь.

– Ах, так осел-то по-французски ланью называется! А по-нашему, лань совсем другой зверь. Эй, лань! Иси… Ланщик! Подавай!

Балахонник, заметив, что его машут, тотчас же подтащил осла к супругам и оскалил зубы.

– К выходу! К воротам, где ля порт, – сказал Николай Иванович. – Да вот что. Махни-ка второго осла. Эн лань пур ма фам и эн лань пур муа