Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

этой шестеркой восьмерка летит, за восьмеркой – десять штук, и только уж после всех вылетает госпожа балерина первый сорт и начинает балетные штуки выделывать. Вот это балет! Послушайте, позвольте вам предложить выпить чего-нибудь для первого знакомства, – сказал Николай Иванович земляку. – Где здесь буфет?

– Да здесь буфета нет.

– Как нет? В театре – да нет буфета? Что вы!

– В очень немногих театрах в Париже есть буфет. А где и есть, то даже не в театре, а под театром – и вход с улицы.

– Ну порядки парижские! Театры без буфетов, вместо капельдинеров какие-то накрашенные бабы-нахалки.

– А знаете ли, что это за женщины, заменяющие здесь капельдинеров? – спросил земляк и ответил: – Большинство из них, говорят, бывшие актрисы, фигуранточки, кордебалетные. Устарела, пришла в ветхость, растолстела, милый друг сбежал, явились превратности судьбы – и вот они из-за кулис-то на капельдинерскую должность. Некоторые из них, может быть, когда-то даже здесь на сцене театра «Эдена» прыгали и тюлевыми шарфами потряхивали, а теперь, когда располнели и превратились в шестипудовых бобелин, то уж какое тут прыганье! Вот антрепренеры во внимание прежних заслуг и позволяют им капельдинерствовать в театрах и собирать с публики посильную дань.

– То-то они белки-то так под лоб по старой актерской памяти закатывают! А только и нахалки же!

– Да, уж они каждого посетителя облагают здесь данью. Хочешь или не хочешь, а что-нибудь дай. У мертвого выпросят. Впрочем, и то сказать: ведь и десятью сантимами остаются довольны, а это на наши деньги всего только три копейки, – закончил земляк.

– Поужинать-то все-таки после театра куда-нибудь пойдем? – спросил он земляка.

– Да некуда. Все будет заперто. Здесь, в Париже, в одиннадцать часов вечера уже все рестораны закрыты.

– Да неужели все?

– Есть два-три ресторана с ночной торговлей, но там по ночам берут за все двойную плату.

– Пустяки. Поедемте. Только бы поужинать да с хорошим земляком побеседовать. Столько времени русского человека в глаза не видал, да стану я какие-нибудь цены рассчитывать…

– Неловко вам в эти рестораны ночью с женою ехать.

– Отчего?

– Оттого, что там исключительно только одни кокотки по ночам бывают. Туда после театров только с кокотками ездят.

– Николай Иваныч, поедем туда! – воскликнула вдруг Глафира Семеновна. – Покажи мне, какие такие парижские кокотки.

– Да что ты, что ты, матушка! – замахал руками Николай Иванович. – Разве это можно?

– Отчего же? Ну кто нас здесь в Париже знает? Решительно никто не знает.

– Но ведь и тебя самое могут за кокотку принять.

– А пускай принимают. Что ж из этого? Ведь я буду с мужем, с тобой.

– Что ты говоришь. Боже мой, что ты говоришь!

– Пойдем, Николай Иваныч. С мужем жена может где угодно быть.

– Но ведь тебя какой-нибудь пьяный может схватить, обнять, поцеловать. Я не стерплю – и выйдет скандал, драка… Нет, нет…

– Неловко вам туда, сударыня, ехать, положительно неловко, – сказал земляк.

– Экие вы, господа, какие! Ничего настоящего парижского я не увижу. Ведь этими самыми кокотками Париж-то и славится, – пробормотала Глафира Семеновна.

– Полно, полно… Не мели вздору, – строго заметил ей Николай Иванович и опять обратился к земляку: – Но ведь есть же здесь и семейные люди… Где же они ужинают?

– В большинстве случаев здесь совсем не ужинают. Поздний обед – чуть не в восемь часов вечера, так какой же ужин! Но ежели семейные люди хотят по ночам есть, то они заранее покупают себе что-нибудь из холодных закусок и едят дома.

– Эх, жалко, что мы не можем с вами поужинать! – досадливо пробормотал Николай Иванович.

– Тогда завтра можем пообедать, – отвечал земляк. – Вы завтра будете на выставке? Вот назначим там какой-нибудь пункт и встретимся.

– Надоела уж выставка-то. Завтра мы думаем пошататься по магазинам. Она вон хочет себе что-нибудь в магазине де Лувр купить.

– И отлично. И я там буду. Вот там и встретимся. В котором часу?

– Часов в одиннадцать.

– Верно, уж будете шелковые материи для жены покупать? Так спросите шелковое отделение во втором этаже и будьте там.

В это время в фойе раздался звонок, возвещающий, что сейчас поднимут занавес.

– Звонят. Сейчас начнется акт. Пойдемте на места… – сказал земляк, пробираясь из фойе в коридор, и, раскланявшись с супругами, сказал: – Так завтра в магазине Лувр? До свидания.

Супруги также направились в театральную залу.

LII

Еще и одиннадцати часов не было, а спектакль в театре «Эден» кончился. Супруги отправились домой. Они хотели ехать, но у подъезда, к немалому их удивлению, не оказалось извозчиков, и вследствие этого пришлось отправиться пешком. Расстояние от театра до их квартиры было, впрочем, невелико. На этот раз Глафира Семеновна вела уже своего мужа домой с уверенностью в дороге. Вчерашнее ночное отыскивание гостиницы ознакомило ее с улицами, ведущими к этой гостинице. Площадь Большой Оперы была знакома, прилегающая к ней улица Лафайет была знакома, переулки, выводящие из улицы Лафайет к гостинице, были также узнаны ею. Вот и посудная лавка на углу переулка. Она не была еще закрыта. Супруги вспомнили, что они хотели купить себе спиртовой таган и жестяные чайники для заварки чая, зашли в лавку и купили. Зашли также в съестную лавку и купили себе колбасы и сыру. В съестной лавке оказался и хлеб, который также был приобретен ими. Домой они возвращались с ужином, но вот беда: у них не было спирту для тагана, на котором бы они могли заварить чай. Где купить спирт – они не знали, не знали даже, как он называется по-французски, чтобы спросить его.

– Делать нечего, придется опять без чаю спать ложиться, – сказал Николай Иванович и, тяжело вздохнув, прибавил: – Эх, жизнь парижская! А говорят еще, цивилизованная.

Подъезд гостиницы, как и вчера, был уже заперт. Они позвонили. Отворил им опять сам хозяин без сюртука, в одном жилете и в туфлях. На площадке около лестницы стояли две складные кровати, и на каждой из них из-под одеяла торчало по голове в белых спальных колпаках. В одной из голов супруги при свете привернутого, еле мерцающего рожка газа узнали голову слуги, прислуживавшего им в номере.

– А что, вен руж можно а презан получить? Он пе?[278] – спросил Николай Иванович хозяина.

Тот поморщился, но все-таки ответил, что можно. Очевидно, всякая жизнь в этой маленькой гостинице совсем уже кончалась к одиннадцати часам вечера и постояльцы и прислуга после этого времени спали.

Когда они проходили мимо кровати слуги, тот поднял на своем ложе голову подобно сфинксу и произнес:

– La bougie et les allumettes sont près de la porte[279].

– Что он такое бормочет нам? – спросил жену Николай Иванович.

– Что-то про свечку и про спички, – отвечала та.

Поднявшись по слабо освещенной лестнице к себе наверх, они действительно нашли на полу около двери медный подсвечник с огарком и грудку спичек, зажгли свечку и вошли в свою комнату. Вскоре явилось и вино. Его принес сам хозяин, поставил на стол и наставительно произнес:

– Je dois vous dire, monsieur, qu’à onze heures nous finissons déjà notre travail. Il faut se reposer, bonsoir, monsieur et madame[280], – раскланялся он и ушел.

– Что он сказал? – опять обратился к жене Николай Иванович.

– Решительно ничего не поняла, – отвечала та.

– Ах, француженка, француженка! Чему только вас в пансионе учили!

– Учили, но не этим словам. И наконец, в пансионе когда мы переводили что-нибудь с французского, то всегда со словарем.

Утром, когда супруги проснулись, первая мысль была о чае.

– Глаша! Как бы чайку-то заварить? – начал Николай Иванович, потягиваясь в постели. – Ведь ни разу еще за границей мы настоящим манером чаю не пили. Не знаю, как у тебя, но у меня просто тоска по чаю. Привык я по десять стаканов в день охолащивать – и вдруг такое умаление, что ни одного! Сейчас мы позовем коридорного, и растолкуй ты ему, Бога ради, чтобы он нам купил бутылку спирту для спиртовой лампы к тагану.

– А вот я сейчас в словаре посмотрю, как спирт по-французски, – сказала Глафира Семеновна, заглянула в книгу и отвечала: – Спирт – эспри… эспри де вен…[281]

Супруги оделись и позвонили слугу, который и явился в своем неизменном колпаке из писчей бумаги и в войлочных туфлях.

– Plaît-il, monsieur[282], – остановился он в выжидательной позе и глупо улыбаясь.

– Пуве