Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

тебе! После театра поешь, – отвечала Глафира Семеновна. – Для твоей толщины впроголодь даже лучше быть. Расплачивайся скорей за обед, да поедем домой. Мне нужно переодеться для театра. Ведь уж наверное у них в Париже хоть в театре-то бывает нарядная публика.

– Попробуем завтра еще в какой-нибудь ресторан сходить. Неужто у них нет ресторанов, где хоть дорого дерут, да до отвалу кормят! Ну возьми восемь франков за обед, десять, да дай поесть вволю! – сказал Николай Иванович и крикнул: – Гарсон! Комбьян?

Заплатив по счету, он поднялся с места и, глядя на слугу, проговорил, отрицательно потрясая головой:

– Не бьян ваш дине. Мало всего… Пе… Тре пе… Рюсс любит манже боку…[265] Компрене? Глаша, переведи ему.

– Да ну его! Пойдем… – отвечала Глафира Семеновна и направилась к двери ресторана.

XLVIII

По афишке представление в театре «Эден» было назначено в восемь часов. Супруги подъехали к театру без четверти восемь, но подъезд театра был еще даже и не освещен, хотя около подъезда уже толпилась публика и разгуливал городовой, попыхивая тоненькой папироской «Caporal». Николай Иванович толкнулся в двери – двери были заперты.

– Кескесе?[266] Уж не отменили ли представление, – обратился он к жене.

– Да почем же я знаю! – отвечала Глафира Семеновна.

– Так спроси у городового.

– Как я спрошу, если я по-французски театральных слов не знаю. Впрочем, около театра толпится публика, – стало быть, не отменили.

– А может быть, она и зря толпится. Ведь вот мы толпимся, ничего не зная.

Входных дверей было три. Николай Иванович подошел к другой двери, попробовал ее отворить и стал стучать кулаком. Из-за дверей послышался мужской голос.

– Qu’est-ce que vous faites là? Ne faites pas de bêtises.

– Fermé, monsieur, fermé…[267] – послышалось co всех сторон.

– Знаю, что фермэ, да пуркуа фермэ?

– On ouvre toujours à huit heures et quart. Il faut attendre…[268] – отвечал городовой.

– В восемь с четвертью отворяют, – перевела Глафира Семеновна.

– Как в восемь с четвертью?! На афише сказано, что представление в восемь часов, а отворяют в восемь с четвертью! Мудрено что-то.

– Городовой говорит. Я с его слов тебе отвечаю. Но странное дело, что у подъезда жандармов нет и всего только один городовой стоит.

Пришлось дожидаться на улице, что было очень неприятно, так как пошел дождь, а Глафира Семеновна была в нарядном шелковом платье, в светлых перчатках, в хорошей ажурной шляпке с цветами. Николай Иванович раскрыл над ней зонтик и бранился.

– Вот безобразие-то! Приехали за четверть часа до представления, а еще и в театр не пускают, – говорил он и прибавил: – Да нет ли тут какого-нибудь другого подъезда? Может быть, это подъезд для галереи, для дешевых мест? Глаша, ты бы спросила у городового.

– Пе тетр иль я эн отр порт?[269] – обратилась Глафира Семеновна к городовому, но получила отрицательный ответ и передала об этом мужу.

– Странно, что даже на извозчиках никто не подъезжает, – продолжал удивляться Николай Иванович.

Публика, являющаяся пешком и под зонтиками, все прибывала и прибывала. Мужчины являлись с засученными снизу у щиколоток ног брюками. Те, которые явились к театру до дождя, принялись также засучивать брюки. Все старались стать под небольшой навес подъезда, а потому теснота усиливалась.

– Береги бриллиантовую брошку, Глаша, а то как бы не слизнули, – заметил жене Николай Иванович.

Стоящий около него пожилой человек в черной поярковой шляпе и с маленькими бакенбардами петербургских чиновников улыбнулся на эти слова и проговорил по-русски:

– Посоветуйте также вашей супруге и карманы беречь. Здесь, в Париже, множество карманников.

– Батюшки! Вы русский? – радостно воскликнул Николай Иванович. – Очень приятно, очень приятно. Глаша, русский… Представьте, у меня даже сердце чуяло, что вы русский.

– Может быть, потому, что курю русскую папиросу фабрики Богданова с изображением орла на мундштуке? – спросил бакенбардист, показывая папиросу.

– Да нет же, нет… Я не только что орла, я даже и папиросы-то у вас не заметил. Просто лицо ваше мне почему-то показалось русским. Знаете… эдакий облик… Позвольте отрекомендоваться. Николай Иванов Иванов, петербургский купец, а это жена моя. Господи, как приятно с русским человеком за границей встретиться!

И Николай Иванович, схватив бакенбардиста за руку, радостно потряс ее. Тот, в свою очередь, отрекомендовался.

– Коллежский советник Сергей Степанович Передрягин, – произнес он.

– Вот-вот… Лицо-то мне ваше именно и показалось коллежским. Знаете, такой вид основательный и солидный. Ведь здесь французы – что! Мелочь, народ без всякой солидности. А уж порядки у них, так это черт знает что такое! Вот хоть бы то, что в восемь часов назначено представление в театре, а еще театр не отворен и даже подъезд не освещен, хотя теперь уже без пяти минут восемь.

– Да, да!.. Это у них везде так. Такой обычай, что отворяют только перед самым началом представления. Газ берегут, – отвечал бакенбардист.

– Да ведь уж теперь перед самым представлением и есть! Скоро восемь.

– Объявляют в восемь, а начинают около половины девятого.

– Как! Еще полчаса ждать? Да ведь у меня жена вся промокнет. Она вон во все лучшее вырядилась.

– Напрасно. Здесь в театрах не щеголяют нарядами. Чем проще, тем лучше.

– Так где же щеголяют-то?

– Да как вам сказать… Ну на скачках… Пожалуй, и в театре, но только в театре Большой Оперы.

В это время блеснул яркий свет и осветились электрические фонари у подъезда.

– Ну, слава Богу… – проговорил Николай Иванович. – Пожалуй, скоро и в театр впустят.

– Да, теперь минут через десять впустят. Здесь нужно приезжать непременно к самому началу, даже еще несколько минут опоздать против назначенного часа – вот тогда будет в самый раз. Я уж это испытал. Но сегодня обедал в ресторане на выставке, решил в театр прогуляться пешком, времени не рассчитал – и вот пришлось дожидаться, – рассказывал бакенбардист.

Наконец двери отворились, и публика хлынула в подъезд.

– Вы где сидите? – спрашивал Николай Иванович бакенбардиста.

– В креслах балкона.

– Ах, какая жалость, что не вместе! А мы в креслах внизу. Земляк! Земляк! Хоть бы нам поужинать сегодня как-нибудь вместе. Нельзя ли в фойе увидаться, чтобы как-нибудь сговориться?

– Хорошо, хорошо.

Бакенбардист стал подниматься на лестницу.

XLIX

Две дамы средних лет, сильно набеленные и нарумяненные, затянутые в корсет и облеченные в черные шерстяные платья с цветными бантами на груди и в белые чепцы, как-то особенно приседая, бросились на супругов, когда они вошли в театральный коридор, и стали снимать с них верхнее платье. Одна дама забежала сзади Николая Ивановича и схватила его за воротник и за рукав пальто, другая принялась за Глафиру Семеновну. Сделано это было так быстро и неожиданно, что Николай Иванович воскликнул:

– Позвольте, позвольте, мадамы! Кескесе? Чего вам?

– Ваше верхнее платье, ваш зонтик, – объяснили дамы по-французски.

Глафира Семеновна перевела мужу.

– Так зачем же дамам-то отдавать? Лучше капельдинеру, – отвечал тот. – У капельдинер? – искал он глазами капельдинеров по коридору.

Дамы, рассыпаясь на французском языке, уверяли, что вещи будут сохранны.

– Черт знает что бормочут! Глаша, спроси: кескесе они сами-то? – говорил Николай Иванович.

– Да, должно быть, взаместо капельдинеров и есть.

– Не может быть! Где же это видано, чтобы баба была капельдинером. Спроси, кескесе.

– Ву зет ле капельдинер? By вуле каше нотр аби? – спрашивала дам Глафира Семеновна.

– Oui, madame, oui… Laissez seulement… Tout sera bien gardé. Votre parapluie, monsieur?[270]

– Капельдинерши, капельдинерши…

– Вот чудно-то! А ведь я думал, что они такая же публика, как и мы. Даже удивился, что вдруг меня совсем посторонняя дама за шиворот и за рукав хватает. Ну пренэ, мадам, пренэ[271]. Вот и ле калош. Ах, чтоб им пусто было! Капельдинерши вместо капельдинеров. Комбьян за сохранение платья? – спросил Николай Иванович, опуская руку в карман за деньгами.

– Се que vous voulez, monsieur…[272] – жеманно отвечали дамы, приседая.

Николай Иванович вынул полуфранковую монету и спросил:

– Ассэ?

– Oh, oui, monsieur, merci, monsieur…[273]

Опять те же приседания, и одна из дам стрельнула даже на Николая Ивановича подведенными глазами, как-то особенно улыбнувшись.

– Фу-ты, черт возьми! Заигрывает крашеная-то! Скосила глаза… Ты